– Это не значит, что они вас не понимают и не станут ценить благородного и справедливого к себе отношения. И это не дает права таким, как Коняев, пользоваться их женами будто наложницами. Останься он в батальоне, в бою наш солдат думал бы о том, как пустить пулю ему в спину, а не о том, как одолеть врага. И не станет он, солдат, храбрее от того, что вы, господин майор, пообещали им новые чешуи для киверов.
– Подумать только! Стало быть, вы здесь единственный благородный человек! Сэр! – сразу театрально отреагировал Тарлецкий. Но теперь его игра выглядела значительно более убедительной, просто яркой, а странные отзвуки шагов у него в ушах сменилось шумом аплодисментов. На самом деле за столом на несколько мгновений установилась тишина, словно приоткрыли крышку и выпустили лишний пар из котла.
Но дрова под ним пылали уже слишком жарко.
Поощряемый мерещившимися ему аплодисментами, Тарлецкий продолжал:
– Да тот же презираемый вами Коняев благороднее вас, который за английские фунты пошел воевать в чужую армию! Как же, вам там пожаловали чин сержанта, не какого-то капитана российской лейб-гвардии! Он, видите ли, переживал: не пришлось бы стрелять в русских моряков! Он называет английских стрелков, целящихся в отдельных офицеров, убийцами, но сам, по собственному признанию, делает то же самое. Привычное дело быть убийцей, господин Княжнин? Вспомните март 1801-го…
Услышав этот грубый намек, касающийся его участия в дворцовом перевороте, когда был задушен император Павел, Княжнин поднялся из-за стола с побелевшим лицом, сверкающими, словно две черные молнии, глазами и, впиваясь ногтями в собственные ладони, сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:
– Не вам учить меня благородству, господин поляк со шкловским лоском, который служит, как вы выразились, в «чужой армии», только почему-то называет себя русским. Давно ли ваш батюшка вытащил свою шляхетскую саблю из кучи навоза на телеге?
Тарлецкий, который словно наяву увидел именно такой эпизод из собственного детства, нащупал на столе только что опорожненную им бутылку, и что есть силы запустил ее в Княжнина. «Ландскнехт» продемонстрировал, что ром, если и подействовал на его мозги, то не на те области, которые отвечают за реакцию. Он даже не стал уклоняться – молниеносным движением правой руки схватил со стола деревянную кружку и парировал ей летевшую в него бутылку, так что та, изменив траекторию и едва опять не разбив голову Игнату, ударилась в стену, разлетевшись вдребезги.
– Прекратите, черти! Второго смертоубийства в батальоне за неделю мне уж точно не простят, в солдаты разжалуют! – проговорил майор Быков, еще пытавшийся обратить происходящее в шутку. Впрочем, для того, чтобы ее оценить, времени уже не оставалось.
– Господа, что за наваждение? Я один ее вижу? – дрожащим голосом проговорил молодой поручик из гренадерской роты.
В том месте, где разбилась бутылка, словно из ее осколков, материализовался туманный белый силуэт молодой дамы, медленно поплывший из темной глубины свода к столу.
– Вероника! – пробормотал кто-то. Ошалевший Игнат, оказавшийся ближе всего к месту, где появился призрак, с воем стал бегать по залу в тщетных поисках двери.
– Нет-нет! Вероника осталась в лагере, у могилы своего Аверки… – возразил кто-то, тем самым подтверждая, что видение возникло не только у гренадерского поручика.
Белую даму видели все.
