не видать адмиральского ранга,
милый друг, я тебе оставляю торшер,
а к нему – абажур из ротанга.
Погашённые марки, рекламный буклет,
две открытки с родосским колоссом,
человек – это просто нелепый ответ
на пространство с жилищным вопросом.
Водосток, отправляющий всех к праотцам,
как засохшие щучьи молоки,
в этом смысле еще повезло мертвецам —
больше их не убьют на востоке.
Для кого я оставил путевку на крит —
чье-то рабское имя невнятно
шепчет память моя, крематорий закрыт,
но в египет – пускают обратно.
Куколка в чукоккалу вернулась,
в гусенницу куколка свернулась,
как свернулось слово «молоко»,
потому, что бабочкой легко —
слишком быть, обслуживая пятна,
мама, забери меня обратно,
буду жить под яблоней и сливой —
страшной, волосатой и счастливой
гусенницей, сонно пламенея
в лабиринте, меж корней корнея,
хорошо, что я не помню зла —
бабочкой ни разу не была.
Был финал сотворения мая:
задыхаясь от быстрой ходьбы —
надо мной пролетела хромая,
кистепёрая птица судьбы.
Вот, на ком отдохнула природа,
и бугор объявил перекур:
на судьбе – с головою удода
и с фасадом ощипанных кур.
Пролетела, ногами касаясь,
и упала в чужой водоем,
я – шаман, вызывающий зависть:
зависть, зависть, как слышно, прием!
Маринуется солнце в закате,
едет, едет по вызову, к вам,
на электро-своем-самокате —
безответная зависть к словам.
С ней знакомы: успешный аграрий
и бездомный поэт от сохи,
ей понравится ваш комментарий,
но она – ненавидит стихи.
И не то, чтобы это – больное,
как мечты инвалида труда,
а похоже на чувство двойное,
на медаль – золотая звезда.
По судьбе, по любви, по закону:
вам – венок или слава нужна,
ну, а мне, благородному дону,
ваша зависть – вторая жена.
Как бессмертный аналог соседки,
ваша зависть – милее стократ,
заряжаясь вином от розетки.
прислонился к стене самокат.
И обманутый маем нагретым,
я завидую только врачам,
дням, наполненным солнечным светом,
и обильным дождям по ночам.
Я завидую всяким знаменьям,
чудотворцам воды и огня,
всем стихам, что меня не заменят,
но останутся после меня.
Кто отдал в переработку
яблони озимый плод,
солнце, озеро и лодку,
кто пустил меня в расход?
Не заметив тонкой грани
между льдом и кипятком,
может, родина, по пьяни —
гибельным прошлась катком?
Не спеша, утрамбовала
в землю, в свежее говно,
чтоб меня осталось мало:
саша – хлебное зерно.
Не ячменная левкоя,
не пшеничный царь дубов,
саша – зернышко такое,
урожай на пять хлебов.
А, быть может, я в порядке,
выжил и попал в струю:
на правительственной грядке —
верным пугалом стою?
В ожидании предтечи,
буду на исходе дней:
тайной рода, частью речи,
веткой яблони твоей.
Разбилась ваза, я подумал сразу:
вот, неплохой для текста матерьял,
люблю небрежно брошенную фразу,
отечество, которое терял.
Снаружи – алебастрового цвета,
внутри – глазурь и голубой акрил,
пускай другие склеивают это,
я – выброшу, как чехов говорил:
из сердца вон, а сам, на книжной полке,
уснул, прижавшись к гоголю – спиной,
и я, в глубоком кресле, на осколки
смотрю в тоске – у папы выходной.
Позвать слугу, так я ж его уволил,
за то, что подворовывал и пил,
я много виртуальной крови пролил,
в глагольной рифме девушек любил.
Быть одному – не то, чтобы хреново,
а скучно – постоянно одному,
с больной ноги встает над миром слово
и снова погружается во тьму.
Повсюду – лофт, где лампочка, как клизма —
разбрызгивает свет под потолком,
и я плетусь из недр капитализма —
в кладовку, за метёлкой и совком.
![Bo][ing Day истребить «колхозника»](/uploads/covers/fe/bo-ing-day-istrebit-kolhoznika.jpg)
