Вскоре после происшествия на Ние, вечером, когда Маринка ещё не вернулась с работы, ко мне пришёл Комарков.
– Сань! – грохнул он с порога, привычно по-богатырски раскинув руки.
– Встречай гостя! Да извини, без приглашения. Ждал, когда позовёшь на встречу… Помалкиваешь?! Не чтишь друга…
– Не успел с дороги одуматься.
Комарков прошёл в передний угол и сел возле окна с видом на нашу нелюдную улицу.
– Ты не против, что я вот так к тебе – по-свойски? Тогда позволь… – Комарков, и до того подвыпивший, вынул припрятанную за пазухой бутылку водки, без предосторожности с глухим деревянным стуком поставил на стол.
– Выпьем, солдат. Учёный и солдат.
– По какому случаю?
– Брось, ты, Сань, о каких-то случаях. Просто выпьем – и лад. По-свойски, – распахнулся всей душой Комарков и чуть погодя, одумавшись, повёл назад. – Выпьем не просто. Есть основательный повод: воздадим славу моему спасителю – тебе, Сань. Ради меня рисковал жизнью… Давай посудины.
– Да некстати затея, совсем ни к чему. Был бы праздник какой – туда-сюда.
– Не похоже на фронтовика. Маринки струсил, что ли? А-а! Ну, дело твоё. Сам не куражусь и куражливых не люблю… Я выпью. При тебе, в твоём доме выпью один.
Комарков налил полный стакан водки, снова пригласил меня за компанию. Я отказался, принёс кое-какой закуски.
Никогда не завидовал тем, кто пьёт зелье, а вот сейчас, глядя на осушившего залпом стакан водки Комаркова, подумал: здоровому сильному человеку всё нипочём, я и при желании так бы не смог.
Комарков пьянел на глазах, лицо его мрачнело, и весь он содрогался от какого-то внутреннего пружинистого движения. Подумалось, обиделся на меня за отказ составить ему компанию. Я был готов выслушать его упрёки, а не то, что услышал. Комарков грохнул увесистым кулаком по кромке столешницы, аж дрогнул пол. Крикнул пьяно-развязно:
– Санька!.. Говори!
Я сидел, оглушённый его вопросом.
– Что?
– Зачем ты полез за мною в Нию? Ну? Зачем!
– Ты же тонул!
– Туда и дорога. Только туда… Не надо было спасать меня, Санька.
– Да ты что?
– Не надо было, говорю. Лучше бы мне утонуть. А жить? Тяжко, невыносимо. Не-в-вы-но-симо!
– Оставь шутки, Геннадий. Протрезвишься – тогда и поговорим. Комарков уставился лицом в сумеречный угол, потом резко повернулся ко мне и сказал с надеждой на сочувствие:
– Боль души. Не чужой – собственной. Ты уловил?
– Боли – никакой.
– А что?
– Погребальное нытьё. Похмельная печаль. Испарится водочный дух – и бред из головы вылетит.
– Оскорбляешь меня, Санька. Значит: не понял…
– Может быть… – Я всё же догадывался, что Комарков зашёл ко мне не случайно.
Комарков, не допив остатки водки, отодвинул бутылку с закуской на край стола, стеснительно поводил могучими плечами, заговорил, пытаясь скрыть волнение.
– Слухи тут шли, Сань… Одно время… Может, кто говорил тебе.
Я не был дружелюбен ко всякого рода шептунам и никогда не передавал что-либо случайно услышанное и потому сомнительное другому, а вот сейчас соблазнился вызвать Комаркова на откровенность.
– Слышал, – ответил я Комаркову. – Если про то речь – о пожаре, о горевших семенах и об аресте Соснова.
– Да-да… как раз… Облили меня грязью, с ног до головы. Ты, знаю, слухам не поверишь.
– Да говорят всё же о том, что было: склад полыхал, семена сгорели и Соснова арестовали.
– Всё верно, Сань… Ложь – что меня приплели к делу! Я ни при чём. Сном-духом ни о чём не ведаю.
– Молва, что морская волна – нахлынет и отхлынет, берег останется. Что тебе, безвинному, молва? Забудь.
