Дома тягостное молчание затягивается. Никогда у нас с Адамом такого не происходило. Мы всегда оговариваем все, что является важным. Да в принципе и пустяки, если беспокоит, проговариваем. Никаких недомолвок и странных обид между нами не случается.
Пока Адам закрывается в кабинете, отправляюсь в кухню, чтобы успокоить сосущий голод. Аппетита нет, но слабость мешает думать и функционировать. А сдаваться я не намерена.
После перекуса поднимаюсь на второй этаж и привычным маршрутом следую прямо в комнату дочери.
Все ее вещи находятся на тех же местах, где она их оставила. Если у меня психологическое неприятие чрезмерного порядка, то Маша, напротив, фанатично к нему стремится. Все тетрадки убраны в стол, книги на полках разложены по цветам. На письменном столе ничего лишнего не найдешь. Лампа, декоративный горшок-человечек с нежно-розовой бегонией и органайзер для карандашей и ручек.
На пробковой доске над столом прикреплены фотографии вперемешку с яркими исписанными стикерами. Но даже в их расположении прослеживается закономерность. Маша ничего не делает наобум. Все ее действия всегда продуманы, с четким просчетом результатов. Это гены Адама.
Папина дочка – все говорят. Но и моя ведь…
По сей день помню эмоции, которые убили наповал, когда Машку выложили мне на грудь. Их было так много… Дать частичке своего сердца покинуть твое тело. Выпустить человека в мир. И стать при этом его солнцем, центром, спутником. Отдавать себя добровольно и безвозмездно. Жертвовать, при необходимости себя по ниткам распускать – только бы у нее все хорошо было. Вот, что значит быть мамой.
Как мне справляться сейчас? Как?
Опускаясь на заправленную стеганым покрывалом кровать, беру в руки оставленную на тумбочке книгу.
– «Кэрри», Стивен Кинг, – тихо проговариваю вслух.
Благодаря заложенной между страниц фотографии книга отрывается на том моменте, который читала Маша.
– Трогай меня, – прошептала она ему на ухо. – Всю. Выпачкай меня всю[1].
Пробежавшись глазами по этим строчкам, машинально переворачиваю снимок изображением к себе.
Ярик. Излом в надбровных дугах, в глазах чертяки, дерзкая улыбочка, ссадина на скуле…
Что же между ними происходило? Неужели мы не замечали очевидного? Может ли Маша быть в него влюбленной? Может, конечно… Да, наверное, влюблена. Удивляться не приходится. Связь между ними чувствовалась с рождения. Только ходить научились, за руки взялись. Потом дрались, конечно. Спорили и по любому поводу соперничали. Но… Они ведь как привязанные. Друг за другом таскались. Дай волю, сутками бы не разлучались.
– Привет, мам!
Маша входит в дом, сразу за ней идет Ярик.
– День добрый, мама Ева.
– Привет-привет! Я пиццу испекла! Голодные?
– Нет! – в один голос.
Помнят прошлую неудачную попытку, когда корж-основа по вкусу напоминал подошву ботинка.
– Она съедобная! И даже вкусная. Эй! Правду говорю. Я уже попробовала.
– Мы просто перекусили в городе, – отмазывается Яр за двоих. – Живот разрывается. Некуда.
– Ну, хоть попробуйте, – со смехом смотрю в их переполошенные лица. – Да не отравлю я вас! Маленькие кусочки, – разрезаю пиццу специальным ножом. – Налетайте!
Они, конечно же, без всякого энтузиазма берут в руки ломтики.
– Пахнет неплохо, – чистосердечно выдает Яр. И, зажмурившись, заталкивает в рот весь кусок. Раздувая щеки, усердно жует. А я замираю, ожидая реакции. Потому что Машка все еще не решается, тоже на Яра смотрит. – Мм-м… Вкусно! Давай, святоша, заглатывай, не бойся.
