– Какая соль? – растерянно замирает. – Ярик, ты что? Это кукурузная каша с молоком. Сладкая. Сладкая – значит, с сахаром, – как дебилу, мне поясняет.
Знаю я свою Титову! Накормит меня тут… Желудок на старте протестующе сжимается.
– Соль передай, – повторяю невозмутимо.
– Да на, держи, пожалуйста, – стукает по столешнице солонкой. – Извращенец.
– С такими словами поосторожнее, святоша, – щурюсь и, отвлекшись на нее, вываливаю в кашу до фига больше соли, чем полагается. – Твою мать, блядь!
Машка хохочет.
– Ярик. Дурачок, – поднимаясь, забирает у меня тарелку.
Отлично. Пыток едой избежал. Где там мои чипсы?
Но не тут-то было! Она наливает мне новую порцию.
– Черт…
– Все равно будешь делать, что я говорю.
– Живешь одним днем, святоша. Завтра устрою тебе! Кровь за кровь.
– Уже трясусь, Ярик, – сама подсаливает мне кашу.
– Чувствую себя, как дома, – прослеживаю за тем, как девчонка на свое место возвращается. И слава Ктулху, а то у меня, несмотря на вызываемую кашей тошноту, в груди от ее запаха спирать стало. Щекотно так. Колко. Горячо. И сердце новый разбег взяло. – Под маму мою решила закосить?
– Куда мне?! – разводит руками, прежде чем продолжить есть. – Просто не хочу, чтобы ты умер от язвы. По крайней мере, не до того, как нас отсюда вызволят.
– Об этом не волнуйся. От язвы так быстро не умирают.
– Как быстро? – вздыхает «сеструля». – Яр, по правде, пора признать, что мы не знаем, как долго здесь пробудем.
– Точняк, бля. На стенгазету этот лозунг. Крайне оптимистично, я считаю! И заготовки на зиму делать начнем.
– Какие заготовки?
– Мне откуда знать!
– Газету можем нарисовать после обеда, – тянет с поразительным спокойствием. – Точнее, ты рисуешь, я подписываю. Помнишь, в школе так всегда делали?
– Это когда ты без моей доброй воли вызывалась подготовить эти чертовые газеты, а рисовал их всегда я?
– У тебя хорошо получалось! И, к тому же, было прикольно! Признай.
– Очень. Прям лучшие воспоминания. Школа, школа, я скучаю… – заряжаю тихим басом, прежде чем отправить в рот первую ложку каши.
– Ну, ты и бука, Ярик, – фыркает Титова. А потом так неожиданно всплескивает руками, что у меня эта каша чуть обратно не идет. – Все, решила! Я тебя исправлю.
Конечно, блядь…
Направляю на «мисс Мэри Поппинс» взгляд из-подо лба. Лыбится прям в тему «ах, какое блаженство, знать, что я совершенство…».
Красоте салют!
– Нет, святоша, это я тебя исправлю. Будь уверена.
17. 16
Ева Титова
– Что значит, вы не знаете, что еще можно предпринять? Что это, мать вашу, должно значить?! Прошло две недели! Две недели!!! Вы не дали никакого результата, – слова из груди болезненным ревом выходят.
И это еще самое малое… Большая часть непрерывной и мучительной тревоги внутри остается. Ее нельзя выдохнуть. Невозможно ослабить. Никак не смягчить.
Мой ребенок пропал! Ее две недели нет дома.
Господи…
Если не выкричусь, убью этого майора, на хрен. Голыми руками придушу! Умом понимаю, что это опрометчивое действие ничего не решит. Вот только… Я на той самой стадии. Балансирую на грани. Из-за разрастающихся внутри тревоги и боли готова уничтожить любого, кто под руку попадет.
– Ева Павловна… При всем уважении… Зацепок нет. Что я могу сделать? – начинает нервничать, казалось бы, непробиваемый полицейский. – Они словно сквозь землю провалились!
– Так переройте эту гребаную землю! Вдоль и поперек. До самого, мать вашу, ядра!
