Возрастал я без надзора,
Предоставлен сам себе.
И собак дворняжек свора
Были братья голытьбе.
Во втором ряду засмеялся один рабочий, ему, видимо, была хорошо знакома эта компания. А Макар знай себе набирал обороты:
Помню гулкий и унылый
Колокольный звон.
Один царь ушел в могилу,
Другой занял трон.
Давку на Ходынском поле,
Трупы мертвецов,
Ледяное горя море
Дедов и отцов.
Началась война с японцем,
Мы сушили якоря.
Дым поднялся выше солнца
Над кормою корабля.
В ушах у него гудело, как во время урагана, он сменил ритм на всем скаку и возвысил слог:
Но японцы – в пяле и мяле
Не сдавались нам, самураи,
Как пошли наши суда топить,
Русский флот удалось им разбить.
Порт-Артур, Мукден и Стессель…
И “Кореец”, и “Варяг”.
Сколько спето было песен,
Сколько вытерпел моряк!
В гробовой тишине, в бездне пламенного света Макар поднял руку с тетрадкой и прижал ее к груди, лицо его побелело, он стал похож на статую Цицерона на площади Юстиции в Риме.
В девятьсот пятом году,
В январе, девятого
Расстреляла мирных граждан
Солдатня проклятая.
Серый пристав вскочил со стула и рванулся к помосту. Но зрители на первых рядах не раздвинулись, наоборот, заслонили спинами проход. Атмосфера до того накалилась, вот-вот взорвется. А Макар поддавал пару:
Царь рабочих угостил
Ружьями и пушками.
Снег январский окропил
Кровью безоружных.
Хитрый Шумкин, видя, что дело принимает непростой оборот, спрыгнул со сцены (“я тут ни при чем!”) и растворился среди рабочих, внимавших пииту. А грозный пристав, потерявши дар речи от наглости молодого горлодера, кряхтя, взобрался на помост, выхватил у Макара тетрадку, сцапал его за вихор и потащил вон.
Но все-таки зрители услыхали последний, заключительный “катрен” Стожарова:
Обретай в борьбе
Ты свои права
И свергай скорей
Кровавого царя!
Его выступление имело ошеломительный успех, громоподобный. Под свист, аплодисменты и радостные вопли пристав поверг Макара на пол и стал бить по голове его же дерматиновой тетрадкой, приговаривая: ах ты, шельма, … твою мать, ты это что тут написал, засранец эдакий!
– Ну просто Петрушка и городовой, ой, пропала его головушка с колпачком и кисточкой! Конец представления, фу-фу, все кончится печально… – сказал Шумкин, резюмируя происходящее.
Видя смешное свое положение, пристав бросил тетрадку, отпустил Макара, плюнул в сердцах и сошел в зал.
Стожаров встал, отряхнул пиджачишко и поклонился зрителям.
“Вот и вылупился, – подумал он, – что теперь будет?”
Зюся рисовал скрипку с утра до вечера, в разных ракурсах, целиком и фрагментами, больше тысячи раз он изобразил ее, сперва копируя чертежи из старинных книг Джованни Феррони, а когда старика потянуло домой, в Италию, к могилам предков, и он исчез в полосе неразличимости, то – плотницким карандашом вычерчивал на деревяшке Зюся до боли знакомый стан Доры, поскольку хорошо усвоил, что форма корпуса должна иметь прямые закругленные плечи, талию для улучшения резонанса и удобства игры (особенно в высоких позициях!), плавный контур бедер. И ему не нужен был циркуль, чтобы провести эти волнующие вечные линии.
– “Мой маленький Соломон плывет за несбыточной мечтой…” – пела Дора за шитьем – со своим необъятным вырезом, за которым пламенела ее пышущая плоть.
Как ей хотелось, чтобы Зюся побольше бросал в ее сторону пылких взглядов. А этот сухарь, длинноногий циркуль, в заляпанном фартуке, белом колпаке, склонится над верстаком, в башке одни чертежи и расчеты – как выдолбить арку и выскоблить деки да вырезать эфы! Воздух вокруг наэлектризованный, густой, шуршат резцы и ножи, придавая верхней и нижней декам единственно возможную толщину, освобождая звук из плена темной материи.
