– Беда, сынок! Все голод да нищета! Как узнала я, что ты приехал, сразу сказала себе: «Пойду-ка я к Хуанильо, не забыл же он мать своего бедного дружочка…» Но какой же ты красавчик! Женщины, поди, так и бегают за тобой… А у меня плохи дела, сынок. Рубашки – и той на теле нету. С утра только и пропустила, что глоточек касальи. Меня из милости держат в заведении Пепоны – мы с ней землячки. Очень приличное заведение: плата пять дуро. Покажись только там, тебя и не выпустят. Я причесываю девиц и прислуживаю господам… Ах! Был бы жив мой сынок! Помнишь Пепильо?.. Помнишь тот вечер, когда он помер?..
Гальярдо сунул дуро в ее иссохшую руку, порываясь бежать от старческой болтовни, в которой уже слышалось приближение слез. Проклятая ведьма! В день корриды напоминать ему о бедняге Лечугеро, товарище юности, который на его глазах умер почти мгновенно, сраженный ударом рога в самое сердце… Это было в Лебрихе, где оба они участвовали в бое молодых бычков. Принесет ему несчастье эта старуха!.. Он слегка оттолкнул ее, а она, с птичьей непоследовательностью перейдя от умиления к восторгу, принялась восхвалять отважных ребят, славных тореро, которые похищают у публики деньги, а у женщин – сердца.
– Королевы Испании ты достоин, мой красавчик! Пусть сенья Кармен держит ухо востро. Того и гляди утащит тебя какая-нибудь бабенка. Дашь мне билетик на вечер, Хуанильо? Уж как хочется посмотреть тебя на арене!..
Отельная прислуга хохотала над восторженными воплями старухи, и суровый запрет, державший за входной дверью толпу зевак и попрошаек, привлеченных приездом тореро, был сломлен. В вестибюль, расталкивая слуг, потоком хлынули нищие, бродяги и продавцы газет.
Оборванцы с пачками газет под мышкой срывали с себя шапки, дружески приветствуя матадора:
– Гальярдо! Оле, Гальярдо! Да здравствуют храбрецы!
Самые бойкие хватали его за руку, сжимали и трясли ее изо всех сил, стремясь подольше протянуть общение с национальным героем, портреты которого были напечатаны во всех газетах. Желая приобщить к славе и товарищей, счастливцы настойчиво их уговаривали:
– Пожми ему руку! Он не обижается! Он славный малый!..
В порыве восторга они готовы были броситься перед матадором на колени. Другие поклонники, небритые, в потрепанных, когда-то элегантных костюмах, топтались в рваных башмаках вокруг общего кумира и, снимая засаленные шляпы, обращались к нему шепотом, называя его дон Хуан, чтобы отличиться от этого восторженного, непочтительного сброда. Жалуясь на нищету, они выпрашивали у матадора подачку, а более смелые, выдавая себя за любителей, просили у него билетик на корриду с намерением тут же продать его.
Гальярдо со смехом отбивался от навалившейся на него лавины – прислуга не решалась освободить его, испытывая невольное почтение к такой популярности. Он опустошил все карманы, раздавая и разбрасывая наудачу серебряные монеты.
– Все. Уголь кончился! Выпустите меня, ребята!
Притворяясь рассерженным, хотя в действительности преклонение только льстило ему, он одним движением сильных плеч расчистил себе путь и спасся бегством, перескакивая через ступени лестницы с ловкостью подлинного тореро. Слуги, освободясь от сковывавшей их почтительности, вытолкали толпу на улицу.
Гальярдо прошел мимо помещения, которое занимал Гарабато, и заглянул в приоткрытую дверь. Слуга рылся в сундуках и чемоданах, выбирая костюм к предстоящей корриде.
