…Последние мгновения, когда он был с ТОЙ, другой, врезались в память и остались с ним навсегда. Он видел их в ночных снах, он видел их наяву, он видел их и тогда, когда не хотел видеть. Эти воспоминания приносили ему неимоверные страдания. Вновь и вновь в голове стучало: он мог что-то сделать, на что-то повлиять, что-то изменить. Он мог остаться с ней! Мог ли …?
Она притянула его к себе и крепко обняла в последний раз, затем поцеловала, заглянула в глаза, словно стремясь запомнить надолго, и тихо, но твердо сказала:
– Тебе пора.
– Я останусь с тобой!
– Нет, ты уедешь. Так надо.
– Я хочу остаться с тобой!
– Ты знаешь, что это невозможно! Иди. Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю. Очень.
– Я знаю. Обещай, что не попытаешься вернуться.
– Обещаю. Мы ведь еще увидимся? Да? Мы будем жить вместе?
Она через силу оторвалась, отстранилась от него и оттолкнула в сторону ожидающей машины:
– Конечно, мой милый, разве может быть иначе?
Оказалось, что может….
– Милый! Куда мы сегодня с тобой пойдем? – вырвал его из прошлого голос Дианы.
Куда они сегодня с ней пойдут? Куда они могут пойти?
Они уже два года никуда не ходят.
Она уже два года не может никуда ходить.
Она вообще не может ходить.
Она не может думать.
Она ничего не помнит.
Она не может выразить свои мысли.
Она не может обслуживать себя.
Она даже не может любить его!
Она не может НИЧЕГО.
Под конец девятого десятка к его жене пришел Альцгеймер и забрал ее у него. На шестидесятом году их совместной жизни ее тело было с ним, но ее самой рядом не было. Альцгеймер забрал ее всю, без остатка – ее мысли и чувства, ее радости и печали, жизнелюбие и активность, ее любовь к нему. Осталась одна лишь дряхлая оболочка.
И с этим он никак не мог смириться.
Он помнил и хотел ее прежнюю, хотел, чтобы она разговаривала с ним, чтобы они вместе гуляли по утрам в парке, готовили обед, за вечерним чаем обсуждали недавний концерт, который видели по телевизору, разговаривали по телефону с детьми и по скайпу с внуками и правнуками. Все это и есть любовь, которой ему так не хватало.
Он все время пытался вернуть ее прежнюю – ведь чудеса бывают! Он воспринимал ее, как ту, с которой познакомился совсем недавно – конечно, не вчера, не на прошлой неделе, но явно прошло не так много времени, поскольку он помнил этот день до мельчайших подробностей.
Он ловил ее потухший, запавший взгляд, подернутый мутной пеленой, бессмысленно уставившийся в никуда, и видел прекрасные, чуть прищуренные глаза, над которыми разлетались в неповторимой дуге брови; он смотрел на ее пожухшее, испещренное старческими морщинами и пятнами лицо, но видел гладкую упругую кожу, завораживающую матовым сиянием; он скользил взглядом по ее редким седым волосам, сиротливо торчащим в разные стороны, и представлял непокорные густые локоны, скользящие по плечам; он касался ее изуродованных артрозом скрюченных пальцев, с растрескавшимися от старости ногтями, но перед его взором представала великолепная, совершенная рука, с утонченными пальцами с бледно-розовыми ногтями идеальной формы.
Он любил свою Диану как прежде: она была для него всем, целым миром. Он жил для нее и ради нее. Он жалел и принимал ее без всяких условий, просто потому, что она есть, просто потому, что она – его.
2.
Маленький Йося притаился за изголовьем кровати и тихонько таскал сухари из большого холщового мешка, втиснутого между спинкой кровати и стеной, оклеенной обоями с незамысловатым рисунком. По ночам на кровати спали бабушка с дедом, а днем она могла превращаться во что угодно – в зависимости от фантазии и желаний Йоси.
