Следователь не ожидал подобного натиска. С раздражением сунув протокол в папку, он объявил:
– Дело требует дальнейшей разработки! В качестве меры пресечения уклонения от следствия и суда вам назначается содержание под стражей.
Дни шли за днями, складываясь в недели, но дело не двигалось. Гершона неимоверно тяготило одиночество, полная неизвестность и вынужденное бездействие. Не имея известий с воли, он мучился предположениями, что с его товарищами, что с Верой.
Через две недели пребывания в тюрьме, ему разрешили написать одно письмо.
Письмо он адресовал Вере, не зная, что она сидит в одной из соседних камер.
«У меня все хорошо, не волнуйся», – писал он. – «У следователя нет никаких доказательств. Не знаю, когда меня отсюда выпустят, но надеюсь, что скоро встретимся. Поскольку я лишен здесь самых необходимых вещей, то прошу тебя принести мне передачу из следующих предметов: полотенце, расческу, носовой платок и гимнастерку на временное пользование, ибо я хочу свою выслать в стирку, а самое главное передать мне что-либо съестного. При желании можешь сходить на фабрику и получить следующие мне деньги за сентябрь месяц. Зайди к нашему рабочему Мейлаху, у него имеется моя хромовая сумка, и ты можешь ее продать при надобности денег. Мой адрес для передач: внутренняя тюрьма, камера 28».
Гершон ждал Веру каждый вторник и пятницу с десяти до двух часов дня – время, когда в тюрьме принимали передачи. Через месяц он перестал надеяться, с горечью осознав, что Веру тоже арестовали.
Прошло три месяца. На допросы вызывали редко. Следователь к тому времени поубавил пыл. Со скучающим видом сидя в кресле, не поднимая головы, он задавал несколько вопросов и тут же отправлял Гершона обратно в камеру. Попытки узнать, в чем конкретно заключается обвинение, оканчивались ничем. «Вопросы здесь задаю я!» – слышал он всякий раз.
На одном из допросов, когда Гершон в очередной раз наседал на следователя, требуя выпустить его на свободу или, по крайней мере, разрешить свидание с женой, следователь язвительно бросил: «Арестована твоя жена. Всю вашу банду мы повязали».
Измучившись в одиночном заключении, в начале декабря он написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой перевести его в общую камеру, разрешить писать на волю и читать. «Прошу поскорее разъяснить мою безвиновность и освободить меня», – добавил он в конце. Через три недели пришел ответ: «Пускай пишет, остальное отказать».
Наконец, после Нового года дело сдвинулось с мертвой точки. На этот раз допрос вел другой следователь. Не глядя на Гершона, он быстро, по-деловому, зачитал текст обвинительного заключения, из которого выходило, что Тарловский Гершон является одним из организаторов анархического подполья. Он обвинялся в том, что, будучи убежденным анархистом, принимал участие в подготовке вооруженного восстания против советской власти, изготавливал контрреволюционные листовки, систематически проводил контрреволюционную агитацию против мероприятий партии и правительства, а также распространял анархистскую литературу.
– Вы признаете себя виновным во вменяемом вам преступлении? – следователь на миг оторвался от текста.
– Нет, – коротко отрезал Гершон. – Я не совершил никакого преступления и заявляю о своей полной безвиновности.
Следователь быстро черкнул несколько слов и продолжал:
– Постановили: Тарловского Гершона Йоселевича заключить в Архангельский концлагерь сроком на три года. Дело сдать в архив первого отдела СОГПУ.
