И праву на жизнь тоже нет предела. Неужели из-за того, что он прожил три четверти века, его право на жизнь меньше, чем право этой молодой женщины?
Он внимательно посмотрел на свои бледные сухие руки, изуродованные ревматизмом. Осторожно сжал и разжал пальцы…
Доктор Иван Антоныч говорит прямо: «Пора, пора поберечь себя, потом спохватитесь – поздно будет». Да, пора. Война близится к концу, и близится к концу его жизненная миссия. Для завода он подготовил конструкторов; не справятся – пришлют им кого-нибудь вместо него… А он – на отдых, на отдых. На пенсию. Много ли им с Маргаритой нужно…
На покое можно будет заняться вещами, до которых сейчас не добраться – нет времени. Например, ознакомиться со всем, что сделано в области атомной энергии. Самая грандиозная область науки на ближайшее столетие. Новая эра техники… У него есть несколько мыслей, но они нуждаются в проверке. На проверку нужны годы…
Ужасно: человек достигает вершин своей творческой зрелости, – вот когда, подлинно, жить да жить!.. – и тут, как в насмешку, сваливаются на него физические немощи…
Есть, в конце концов, кто-нибудь, кто отвечает за это свинство? Или действительно не с кого спрашивать?..
Он оставляет богатое наследство. Его автоматы совершеннее английских, американских, немецких. Его мотопилу знают все советские саперы.
На заводе нет ни одного станка, к которому он не приложил бы руку.
Время от времени, когда ему становилось легче, он отправлялся в цеха и, прохаживаясь, обозревал богатства, которые он оставляет наследникам.
Он положил руку на телефонный аппарат, подумал и снял трубку: «Транспортный отдел». – «Что на дворе?» – «Десять ниже нуля». Позвонил в гараж: машину к восьми часам…
Первой на работу пришла Нонна Сергеевна. В дверь кабинета заглянула ее белокурая голова.
– Доброе утро, Владимир Ипполитович.
– Доброе утро. Сейчас мы поедем на завод.
– Я вам обязательно там нужна?
– Да.
Она повернулась и пошла надевать пальто, которое только что сняла. У главного конструктора плохое настроение, вот он и едет на завод закатывать истерику. Будет таскаться из цеха в цех и ко всему придираться. Невозможный старик.
До завода было рукой подать.
Ныряя на выбоинах, объезжая кучи ржавого лома и колотого льда, замедляя ход на переездах через рельсы, машина ехала мимо складов. Главный конструктор сидел рядом с шофером и смотрел вперед холодными глазами.
Он повернулся к Нонне и сказал ей:
– Еще грязнее стало!
Она не ответила. Выражение лица у нее было такое же холодное, как у главного конструктора. Она все это видела каждый день. На ее глазах выросли эти горы хлама. Старику не вдолбишь, что некому их убирать…
Около деревообделочной главный конструктор вылез из машины и медленно пошел, опираясь на палку. Несмотря на малый рост и щуплость, он даже здесь, среди громадных штабелей леса, выглядел чрезвычайно внушительно. Котиковая шапка сидела у него на голове твердо и вызывающе.
Машина тихо двигалась за ним, а Нонна шла рядом, скучая и злясь, и думала: гулял бы без адъютантов; проклятое барство; ей и так по десять раз в день приходится бегать в лаборатории и цеха.
На стенах красной краской, потускневшей от влаги и копоти, были написаны лозунги: «Все силы на оборону страны!», «Смерть фашистским захватчикам!» – и другие того же содержания.
– Все то же самое! – сказал главный конструктор, указывая на надписи палкой. – Три года то же самое! Неужели трудно сделать новую надпись: «На Берлин!»
