– Ты умер? – тихо спросил Азарь.
Альхазред несколько раз кивнул. Он всё так же с прищуром смотрел на закат и улыбался. Улыбался совсем как человек, который впервые в жизни видит такую красоту.
– Я впервые в жизни вижу такую красоту, – сказал некромант. – Особенности наших организмов не позволяют яфегам находиться под прямыми лучами, а тем более смотреть на солнце.
Азарь пропустил это мимо ушей.
– Ты мёртв, но мы здесь вдвоём, значит, я тоже?..
Альхазред повернулся и серьёзно посмотрел на него.
– А сам ты как думаешь?
Азарь хотел ответить, но очередная волна ударила его прямо в лицо, и ересиарх, наглотавшись воды, принялся отплёвываться.
– Я труп, Азарь, ты понимаешь, что это значит?
Азарь откашлялся и схватился за голову.
– На Безымянную весь напали! Остальные…
– Тоже мертвы.
– Но это значит…
– Что «разрыв» больше некому сдерживать.
Море приобрело красивый розоватый оттенок. Чайки смолкли. Солнце за горизонтом пылало на последнем издыхании. Запахло жареным.
* * *
Стояло раннее утро. В лагере царила суета. Животные тревожно ревели в загонах, а люди поспешно сворачивали своё добро. Акробат Бурян заливал водой костры, заворачивал головокружительные кульбиты и тулупы, строил глазки девушкам – и умудрялся проделывать всё это одновременно. Нежные и гибкие, как лоза, акробатки Забава, Веселина и Сластолина проверяли, насколько крепко поклажа привязана к фургону. Они двигались так изящно и грациозно, что просто глаз не оторвать. Метатели ножей Ферко и Гудко поили лошадей. Четверо скоморохов – Гвидарь, Синяк, Дерищан по кличке Дрищ Ян и тоненькая златокудрая Гасава – сновали туда-сюда, тоже занятые чем-то донельзя важным, но чёрт их разбери – чем. Остальные балаганные артисты рассовывали по кожаным мешкам недоеденную снедь, украдкой отправляя какой-нибудь лакомый кусок себе в рот.
Силач Достослав, что жонглировал пудовыми гирями и рвал аршинные цепи движением плеча, отдыхал в теньке, положив руки под голову. С видом крайней задумчивости он жевал травинку, и, наверное, поэтому его никто не отваживался побеспокоить.
Все эти люди были потомственными артистами и не ведали иной жизни, кроме кочевой. Своего очага они не знали. Вернее, их очагом всегда был лесной костёр, а родной крышей – плотная накидка фургона.
Лугин собирался вместе со всеми. Старому учителю дали простое задание – скручивать в одну вязанку дичь, что метатели ножей настреляли вчера вечером. Тут были тетерева, глухари, зайцы и даже ворона. Рядом со старым философом смолил, а потом закатывал в бочки с солью трёх кабанов здоровенный и широкоплечий дурачок Хали-Гали. Его держали при балагане для самой трудной и черной работы.
Лугину Заозёрному часто приходилось работать руками в передвижном балагане господина Иноша. Работа сплошь была долгая и нудная, в результате чего старый философ начал опасаться отупения. Поэтому, чтобы окончательно не скатиться в пучину темноты, он старался загрузить себя ещё и умственной работой. Лугин вспоминал наизусть стихи великого северного поэта Мореля Геннора, в уме проводил всякие вычисления и геометрические построения, доказывал теоремы, вспоминал аксиомы или – вот как сейчас – припоминал поимённо каждого члена труппы. Это помогало держать память в тонусе.
Но больше всего Лугин думал о том, где же они с Азарем всё-таки просчитались и почему нетопырь поступил так, как он поступил. Ведь в последнее время философ был всегда рядом с Фаулом, они вместе путешествовали, вместе ели и спали. В какой момент прозвенел тревожный звоночек, который Лугин должен был распознать, но так и не смог?
