– Леха! Ну, нереально это! Ты художник классный, потому первым и не уйдешь, пока всё что можно не разрисуешь!
– Спорим!? Если уйду – поставишь мне литр, когда в Питере будешь! Коньяка!!! Не шила!..
– Да уж! Такой отравы там не найти! Из чего его делают?!
– Судя по запаху – из квашеных галош!..
Лёха нацарапал мне свой питерский телефон на открытке со знаменитой картины "Ленин в октябре", кажется, где Ильич в окружении солдат и матросов произносил какую-то речь:
– Вот, тоже, блин, халтура! В актовом зале клуба железнодорожников панно на всю стену рисую. И на хрен им там лысый в кепке?! Как будто ничего больше изобразить нечего!..
Вопрос о шиле можно было не задавать. Если Лёха разрисовывает железнодорожный клуб, значит, там он им и разжился.
– А аккорд какой будет?
– Новая офицерская столовая. На сто процентов уверен!
– Ну, разрисуешь, и все равно, я думаю, первым не уйдешь. Найдут еще, чем нагрузить!
– Копи деньги на коньяк! Французский не надо, ни к чему тебя разорять! Армянский пойдет!..
Он, действительно, уволился самым первым. Когда я, через неделю после приказа, позвонил в Смолянку, Лёхи там не оказалось, и мне было отвечено, что тот, судя по всему, уже пьет водку дома. Ничего не оставалось, как восхищенно выругаться…
По первому ноябрьскому снежку, грея в карманах куртки две бутылки армянского коньяка, я подходил к старому дому на Моховой. Неделю назад приехал домой, дня три квасил с друзьями и родственниками, и зачем-то, уже не упомню, поехал в Питер. Прошло полгода, но Лёха меня вспомнил сразу, заорал в трубку, чтобы я немедленно подъезжал к нему, дал адрес и объяснил, как найти квартиру. Жил он в полуподвале с отдельным входом, на двери красовалась огромная подкова, выкрашенная каким-то фосфорецирующим составом.
Ошибиться было нельзя, и я уверенно постучал. Дверь распахнулась, волосатый и усатый Лёха, радостно матерясь, облапил меня и потащил внутрь. На столе исходила паром кастрюля картошки, тут же присутствовал кусок сала, банка маринованных огурцов, буханка хлеба, две граненые стопки и бутылка «Столичной». Я вытащил из карманов коньяк:
– Армянский. Ты выиграл!
Лёха жизнерадостно захохотал:
– Блин! Помнишь ведь!! Ну, давай, наливай тогда, водку на потом оставим!
Бутылка "Столичной" перекочевала в междуоконное пространство, где у Лёхи, судя по всему, находился холодильник. Янтарная влага ухнула внутрь и разлилась приятным теплом.
Лёха, как выяснилось, поступил в Академию художеств, подрабатывает дворником, посему получил ведомственную квартиру, в коей устроил мастерскую, где мы и расположились.
После третьей я не выдержал. Любопытство распирало:
– Лёха! Ну, как ты умудрился первым уйти? Я ведь позвонил через неделю после приказа в Смолянку, а тебя там и след простыл!..
Оказалось, Лёха был, помимо художника, еще и неплохим психологом. Краем уха услышал, что комдив, бывший родом из Ленинграда, как-то обмолвился при своем водителе, что он вырос в старом дворе на Васильевском острове. По счастливому стечению обстоятельств и паре упомянутых разомлевшим комдивом деталей, Лёха догадался, о каком дворе идет речь. Учась в институте, они частенько ходили на этюды в те края, посему вспомнить тамошние пейзажи Лёхе труда не составило. И на огромной картине во всю стену, украшавшей кабинет командующего в новой офицерской столовой, взгляду остолбеневшего комдива предстал залитый утренним солнцем и полыхающий осенним багрянцем кленов, до боли знакомый питерский дворик.
