Кто варит варенье в июле… - страница 3

ибо мы – по сути – тот же Рим:

и у нас имперские пороки,

и у нас распятые пророки,

вот и мы однажды погорим.

Лучше уж предаться жизни частной

и вязать сородичам носки:

здесь иное качество тоски.

Мне ж не все равно, где быть несчастной.

Лучше уж слоняться в затрапезе и,

делая мужчине бутерброд,

понимать, что ЭТО – жанр поэзии,

что мужчина – он и есть народ.

«А что Лжедмитрий? А слабо…»

А что Лжедмитрий? А слабо —

из грязи в князи, из монахов

в монархи? Чтобы пот со лбов

от краковяка. Чтобы ляхов

у всей России на виду

московской потчевать малиной,

чтоб, не боясь гореть в аду,

венчаться с нехристью Мариной,

на азиатском жеребце

чтоб мчать по стогнам, чтоб медведей

разить с восторгом на лице…

Он, скоморох, в ряду трагедий

играл на дудке, под нее

плясать заставив царство-ханство,

где дух есть слух, где гос. спанье

после обеда – норма. Панство

с гусар – школярством – вот вам царь:

ни тугодумства, ни дородства, —

бродяга, зверолов, пушкарь,

любовник с метой беспородства.

Который, вставши поутру,

свой труп найдет на лобном месте.

И то, что мы простим Петру,

мы Гришке не простим: из мести.

«Что, как не путь, бесстрастная бумага?..»

Что, как не путь, бесстрастная бумага?

Когда скользишь вдоль снежного листа,

то кажется: каких-нибудь полшага,

полвыдоха, полслова до Христа…

А за окном – просторная дорога

и, как на демонстрации, народ,

но в венчике пред ним не видно Бога:

их разлучил случайный поворот.

А раз народ, великий и могучий,

идет заре навстречу не с Христом —

неважно как: шеренгой или кучей —

тогда я не с народом. Я с листом.

На 28-ю песню Дантова «Ада»

Так он останется в веках:

кровоточит на шее рана,

а голова горит в руках, —

так Данте наказал Бертрана

де Борна:

так один поэт

казнил другого пред рассветом:

так отнял жизнь – на весь тот свет

и дал бессмертие – на этом.

«О, ваше скотоложество тотальное…»

О, ваше скотоложество тотальное,

где шерсть и шкура с бабского плеча

и страстное: то явное, то тайное

желанье Евы, девы-первача!..

О, кольца золотые и терновые —

под флердоранж – незримые венцы!

О вы, мои возлюбленные новые,

сплошь не переходящие в отцы

моих детей. О, круг, в котором радиус —

рука, да только некому подать:

я – в эпицентре, я одна, я радуюсь

за тех, кто вне: мне хочется рыдать…

Мужайтесь же, любовью уязвленные,

вы, на партнеров, как на образа,

глядящие – во все свои соленые,

завидно близорукие глаза.

Из поэмы «Постельный режим»

Гинекология

Больница —

это мир в миниатюре,

отечество родимое в натуре.

Режим – постельный,

то есть элитарный.

Короче говоря,

тоталитарный.

От века в мире совершенства нету:

все бабы —

здесь,

а бабье лето —

где-то.

Здесь женщины,

а за окном —

мужчины.

Здесь следствие, —

а за окном —

причины.

…Кровит вполнеба,

и уже с пяти

шоссе абстрактней Млечного Пути.

И ночи – безнаказанно длинны.

Я знаю, для чего они даны:

чтоб думать.

Думать доясна.

О разном.

Но больше —

о высоком и прекрасном.

За тех, кто в мире,

и за этих баб.

За всех, кто телом или духом слаб.

«…Бабье царство…»

…Бабье царство.

Кровати.

Окно:

снег,

лежащий на листьях, как соль.

Счастья нет.

Это ясно давно.

Есть любовь.

И как следствие – боль.

Так устроена эта юдоль:

зуб за око

и кровь за любовь.

…Крест на небе.

Больничный офорт!

Есть мгновенье.

А после —

аборт.

«…И, не имеющей медблата…»

…И, не имеющей медблата,

мне этот мир дано познать,

чтоб краснощекого медбрата

к евонной матери послать,

чтоб истекающей девчонке

помочь до завтрака дожить:

всего-то навсего пеленки,

всего-то руки приложить,

Назад Вперед

Кто варит варенье в июле… - страница 3

Похожие книги