– Передать просила… Сказала, мол, кровь на том кольце. Может, ты его с мертвой какой снял да ей и привез.
Ермак схватил кольцо, хотел зашвырнуть подальше, но передумал и оставил, зажав в кулаке.
– Чего еще говорила?
– Все про монастырь толковала, что грехи замаливать отправится туда. Не по душе ей жизнь наша вольная. Алена-то отговаривала ее всю дорогу, а она уперлась и на своем твердо стоит. Кремень, не девка. Ты уж извиняй меня… – кашлянул и заковылял на майдан.
Василий оставил колечко на память о Евдокии, расклепав, закрепил на ножнах кинжала и, каждый раз, притрагиваясь к ним, вспоминал недолгую любовь свою, что не уходила, не угасала, а жгла изредка, нагоняя тоску, постоянно шевелилась внутри тяжелым комком. Он не сразу заметил, что пропал куда-то из станицы Богдан Барбоша, но не хотел соотнести его исчезновение с отъездом женщин. Поинтересовался у знакомых казаков – отвечали, мол, подался с небольшим отрядом на Волгу промышлять купеческие суда, караваны брать. Решил, что так оно и к лучшему. Может, чувствовал тот вину за собой какую, может, совпал его уход с отъездом Евдокии, но Ермаку казалось, что встретятся они еще. Непременно встретятся. Должно так случиться.
И еще думалось, что недолго жить ему в казачьих станицах, скакать по степи. Снились изредка родные сибирские леса, слышалось шуршание снежного наста под ногами, кожей ощущал мягкое прикосновение тончайших снежинок, опускающихся на раскрытую ладонь. Сибирь звала, манила к себе, но он не знал пока, какая дорога выпадет ему, кто направит, укажет единственный путь.
…Он так и не уснул до самого рассвета. Как только начал сереть краешек неба, предвещая восход, растолкал казаков, первым пошел к озерцу умыться, и, наскоро перекусив, выехали навстречу взбирающемуся на небесный купол дневному светилу.
По вытоптанной траве, выщипанной до самых корней, по многочисленному конскому помету безошибочно определили – табун находится где-то неподалеку. Нашли неглубокую балку, спустились в нее, начали совещаться вполголоса:
– Может, мне прикинуться, мол, заблудился, своих ищу, и подъехать к табунщикам? – предложил Гришка Ясырь.
– Думаешь, они дурнее тебя будут? – усмехнулся Яков Михайлов. – Тут же с коня ссадят да свяжут, поинтересуются, куда ихний человек делся. Не-е-е… тут чего-то поумней придумать треба.
– Налетим с ходу и в сабли, – вставил Пашка Ерофеев, закадычный друг Гришки, такой же тонкий в поясе и с длинным чубом, свисающим на лоб.
– Уйдут и табун утянут за собой, – покачал головой Ермак, – я бы на их месте в серединку табуна забился, шевелил, гнал его, и вовек вам меня не схватить. Они-то умеют это делать, насмотрелся…
– Чего же предлагаешь? – Яков сидел на корточках и обрывал травинки левой рукой, правой удерживая коня за повод. – Ночи дождаться? Ночью поди разбери, где свой, где чужой.
Ермак долго не отвечал, пристально вглядываясь в лица казаков, ждавших от него главного слова. Потом остановил взгляд на Гришке Ясыре, спросил как бы между прочим:
– Кобыла твоя точно загуляла?
– Нашла, дура, время, – засмеялся тот, – от Пашкиного жеребца едва отбиваюсь, уворачиваюсь. Того и гляди, заскочит, меня сомнет. – Все дружно захохотали, похлопали Гришку по спине.
– Да они за ночь, пока ты дрых, давно уж разобрались. Мой Орлик не промах. Так что с тебя причитается, – Пашка Ерофеев радостно оскалился, погладил по шее своего вздрагивающего и всфыркивающего жеребчика, который и впрямь беспрестанно косился на Гришкину кобылку, тянулся к ней губами, натягивая повод.
