Но Ваньке уже ничего не хотелось: безразличным взглядом окинув снежные окрестности, он увидел мальчишек, сооружающих перед горой большущий скачок.
– Эй, Ванёк, иди сюда, первым будешь! – призывно замахал руками коренастый парнишка в потрёпанной кацавейке и облезлом малахае.
Ванька побрёл было к ним, но, глянув на окна без занавесок, загрустил окончательно и замер около запорошенной снегом яблони.
– Слабо с Грацилевой махануть? А, Ванёк? – не отставал парнишка.
– Дружок его, Витька, в Москву укатил, – пробасил долговязый на длинных лыжах, прокладывая перед скачком лыжню, – скучает.
Ванька молча повернулся и ушёл, сопровождаемый насмешками.
Поросёнок жадно чмокал, заглатывая соску до бутылки; молоко в ней исчезало на глазах, но он был ненасытен.
– Дай я, бабань, – боялся не успеть Ванька, с радостью принимая из бабушкиных рук бутылку.
– Прожорлив, знать большой вырастет, – одобрительно хмыкнул дед.
– Дай-то бог, – суеверно поплевала через левое плечо бабушка.
– На бога надейся, а сам не плошай, – подтрунивал дед.
– Не нравится Ванюшке у нас, всё уезжать трастит, – обиженно сообщила бабушка, дипломатично переводя разговор на другую тему.
– Ишь ты, – тоже обиделся дед, замолкая.
– Когда я вырасту большой, вас к себе возьму, – пожалел их Ванька, довольно поглаживая блаженно хрюкающего на своей подстилке поросёнка.
– Вот уважил, – развеселились старички, – а пока у нас поживи.
– Садитесь-ка обедать, – отодвинув заслонку, бабушка достала из печи чугун со щами, затем чугунок с картошкой, и вышла в сени…
Ванька пошёл в переднюю и, встав на цыпочки, включил круглый чёрный репродуктор на стене. Рядом над комодом висел портрет молодого деда в красноармейской форме. Радио молчало.
Тогда он залез на диван и, ткнув пальцем, прорвал чёрную бумагу, обнаружив за ней пустоту. Удивлённо заглянул за репродуктор и в это время тот разразился громкой бравурной музыкой. Ванька от неожиданности кубарем скатился с дивана.
…Бабушка вернулась с миской капусты, поверх которой красовались огурцы, и экономно окропила всё это постным маслом из бутыли.
– Лей, не скупись, – хмыкнул в усы дед, подмигивая внуку и нарезая ломтями скрипящий под ножом хлеб. – Топором не урубишь хлебушек-то, из кукурузы, язви его в душу.
– И того по две буханки дают, – вздохнула бабушка, разливая щи по мискам. – Раньше хоть цены снижали, а таперя всё дорожает, не подступишься. И што за жизнь пошла, одна маята.
«В последнем, решающем году шестой пятилетки заготовлено на 1 млрд. 600 млн. пудов зерна больше, чем в предыдущем…» – громогласно вещал репродуктор, невольно заставляя слушать. – «Реальные доходы рабочих и крестьян по сравнению с 1940 годом увеличились в два раза».
Глянув на сердито закашлявшегося деда, бабушка поспешила в комнату к репродуктору. «Товарищи! В нашей стране достигнут невиданный расцвет…» – репродуктор умолк на самом интересном месте.
– Мяса хочу, – буркнул недовольный тишиной Ванька, болтая ложкой в миске со щами, но под строгим взглядом деда перестал. Тогда он стал лихо болтать ногами под столом, делая вид, что не замечает осуждающего взгляда чересчур привередливого деда.
– Лупи картошку да ешь, пока горяченькая, – одёрнула его вернувшаяся бабушка. – У родителей мяса много, не чета нашему получают.
– За длинным рублём погнались, себя забыли, – в сердцах дед бросает ложку на стол, напугав бабушку с внуком. – Перекати-поле.
