А Дима, ну… новенький то есть, к швыряевской категории не относится. Наоборот. Шикнул на него – Ярик и смолк. Тишина. Даже непривычно. До конца урока еще минут семь, а я уже все написала. Оборачиваюсь осторожно назад – жалко мне Швыряева (правда, между лопаток от его постукиваний до сих пор болит). Он совсем пригорюнился: кулаком щеку подпер и вперился куда-то в доску. Протягиваю ему бумажку с ответами, а сама кошусь на новенького – так посмотреть на него хочется. Он сосредоточенный. Карандашом по строчкам водит, весь в работе. Пальцы врастопырку в челку запустил, взлохматил чуб. Лоб открытый, высокий и нос идеально ровный. А глаза…
Ой! Встретились взглядами. На мгновение. На секунду. И сердце от страха екнуло. Что он теперь обо мне подумает?
А он встает и на выход. Первым работу сдает. А я не могу так, хоть и написала давно.
В столовую с Катей Рыжковой спускаемся. Мы не подруги, просто сидим за одной партой. Общаемся постольку-поскольку Вообще в нашем классе все друг другу чужие. Может, потому, что после девятого распределили кого куда по разным классам. И в каждом сборная солянка вышла. А точнее, винегрет. До сих пор привыкнуть не можем.
– Как тебе? – спрашивает.
И я смущаюсь почему-то:
– Не знаю. А тебе?
– Сложный, – вздыхает.
Пожимаю плечами, а сама улыбаюсь:
– Почему сложный-то? Наоборот, интересный.
– Это потому, что ты в биологии шаришь, – щелкает языком.
Не понимаю, при чем тут биология…
Беру запеканку и компот из сухофруктов и сажусь у окошка. На улице погода хорошая, солнышко щекочет своими лучами, а я улыбаюсь ему через стекло. Я одна, наверно, вот так завтракаю. Другие за фигурой следят или просто стыдятся в столовой кушать. А я люблю это место. И запеканку люблю. И чернослив. И вид на школьный стадион.
– Юлька, – трогает меня за плечо Павлушка, и я не пугаюсь, так как заметила его отражение в окне еще до того, как он ко мне прикоснулся. – Добавишь двадцать рублей? Сосиску в тесте хочу – умираю!
Достаю из кармана всю мелочь и в его ладонь ссыпаю.
– Спасибо!
Он зажимает мальчишечий кулачок – маленький, но уже довольно крепкий. А глаза счастливые-счастливые. Слежу, как он воодушевленно пробивается сквозь толпу старшеклассников к буфету и его золотистая макушка мелькает то там, то тут. Радуюсь отчего-то, щурюсь и ловлю игривые солнечные лучи на дне стакана. Счастье все-таки заразная штука.
А после большой перемены возвращаюсь в класс. Два урока остались, и домой. Как-то быстро все сегодня, даже грустно. Литература у нас, как и алгебра, сдвоенными уроками проходит. Сейчас с лирикой Серебряного века знакомимся.
На учительском столе старый проигрыватель и грампластинки. Казалось бы, пережитки прошлого. Шуршание. Свист. Сначала не разобрать, но стоит прислушаться… Хрипловатый голос, отрывистая речь. Свои собственные стихи читает автор.
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Александр Блок. Пронзительно до мурашек!
Как представлю, что этого человека уже нет, а кто-то слышит его голос, чувствует интонацию, машинально повторяет слова, потому что верит им, потому что смысл их – точно продолжение его собственных мыслей.
Поворачиваюсь немного, чтобы посмотреть, как там новенький, и снова по неосторожности натыкаюсь на его серьезный взгляд. Он всем своим видом будто приказывает не мешать, не отвлекать. Как страж порядка. Как хранитель тишины. А глаза все равно добрые…
