Дописав заключение, я распечатала его, молча сунула Обвалову и вышла.
Ноги понесли к кабинету Гришки. Честно говоря, я с утра предвкушала нашу встречу, беспокоясь, почему рыжего нет в курилке, почему не слышно его весёлого матерка и шаркающей походки. Однако кособокий дед, сидевший за Гришкиным столом, не обрадовал меня известием:
– Хворает ваш хахаль, барышня. Месяц уж не видать. Может, и комиссуют…
И тут я осознала, что год прошёл с того дня, как Гришка с Галкой были у нас в гостях, и полгода – с последнего известия о нём (кто-то из знакомых где-то встретил пьяного Гришку).
Боже мой, Гришка… Позвонить Галке, расспросить, навестить? Но это трудно: мне до сих пор стыдно перед Галкой за тот вечер…
И всё вдруг показалось чужим и враждебным в этом отремонтированном здании. И начальник кадров поменялся, и генерал другой. И Гришки нет, и я для них – «дурочка»… Неприятные люди – совсем не такие, которые работали здесь прежде.
Кажется, я понимаю, почему тот бедняга повесился!
Впрочем, вскоре я поняла и главное, а именно – зачем нас, психологов, держат в милиции. Чтобы было кого наказать, если кто-то из сотрудников повесится или застрелится!
Основное направление нашей работы называлось «профилактика суицидов». Оно было самым важным, важнее даже, чем Гришкины суды чести. Психологи тестировали всех сотрудников и отслеживали, не нуждаются ли они в помощи, не ухудшилось ли их «морально-психологическое» состояние.
«А аморально-психологическое? – пошутил бы Гришка. – Моё – на пятерку с плюсом! Так и запиши».
Впрочем, Гришке было теперь не до шуток. Я всё-таки дозвонилась Галке и расспросила о нём. Галка моему звонку не удивилась и не обрадовалась. Рассказала, что Гришка спьяну подрался с каким-то уркой. Тот пытался его урезонить: не быкуй, Николаич, мы все тебя уважаем… Куда там! Гришку понесло. Он хамил и нарывался, пока не получил заточкой в бок. Долго лежал в реанимации. Рана глубокая, затронуты жизненно важные органы. А у него и так лёгкие больные! В санаторий посылали – не ехал. Работу, говорил, оставить не на кого. Суды чести проводиться не будут…
Галка заплакала в трубку, отсморкалась, выслушала мой лепет – утешения, сожаления, ненужные слова. Никак их не прокомментировала. Потом опять заговорила, и говорила долго, сгружая на меня всё, что пережила за время, пока мы не виделись.
Галка поведала, как дежурила у двери реанимации и как жила у Гришки в больнице, в палате на троих. Выхаживала Гришку, подкармливала прочих. Медперсонал делал вид, что её нет, а пациенты уважали Галку и называли Гришку, самого тяжёлого среди них, счастливчиком. Галка спала на раскладушке возле Гришкиной кровати. Там висел её мундир, валялись вещдоки: Галка таскалась в больницу прямо с мест преступления.
Потом пришла Нинка, она сказала Галке в присутствии Гришки: «Девушка, выйдите, у нас семейный разговор». А Галка ей – фигу под нос: «Вот тебе! Сама выйди. Теперь я – его жена, поняла, толстозадая?» Нинка ушла. Гришка же – не возразил, он вообще ничего не сказал, а только посмотрел увлажнёнными глазами, и от взгляда этого у Галки чуть сердце не разорвалось…
Да, уж я-то знала, как Гришка умеет смотреть: прямо в душу. Нежно, прочувствованно, даже как-то жалобно. Бедная Галка…
Первое моё заключение «по факту непреднамеренного суицида» понравилось Мамонту-начальнику. (Вообще начальника звали Ильей Константиновичем, но для меня он был Мамонтом.) Я в принципе умею и люблю работать. А тут ещё пришлось драться с Егором Обваловым – за должность, за кабинет, за влияние в коллективе. Мне не хотелось, чтобы он сидел напротив меня даже в роли помощника. Во-первых, от него плохо пахло. А во-вторых, мне нужен был отдельный кабинет – не зря ведь за это боролся Гришка!
