– Да я верю, Белинда, верю…
Белинда обратила ко мне лицо, и в пристальном взгляде читалось разочарование, словно она подозревала насмешку. И ведь правильно подозревала.
– Ну как я могу тебе не верить? – Я не изменил тон.
– Тогда почему ничего не делаешь?
– Как раз собираюсь кое-что сделать. А именно убраться отсюда.
Неторопливо, как будто ничего не произошло, я еще раз оглядел помещение, светя фонариком, затем повернулся к Белинде и успокаивающе произнес:
– Нет здесь для нас ничего интересного, да и вообще возвращаться пора. Думаю, тому, что осталось от наших нервов, выпивка не помешает.
На лице смотревшей на меня Белинды перемешались гнев, разочарование, непонимание и как будто даже некоторое облегчение. Но преобладал гнев. Да и кто не разозлится, когда ему не верят и над ним иронизируют?
– Но я же говорю…
– Нет-нет! – Я приложил к ее губам палец. – Не надо ничего говорить. Не забывай, начальству всегда виднее.
Белинда была слишком молода, чтобы получить апоплексический удар, но эмоции, к нему приводящие, в ней прямо-таки бурлили. Она прожгла меня взглядом, но затем, решив, что словами уже ничего не добиться, пошла вниз по лестнице, каждой четкой линией спины выражая негодование. Я двинулся следом, и моя спина тоже вела себя не как обычно. В ней не ослабевал странный зуд, пока мы не вышли на улицу и я не запер входную дверь.
Мы возвращались быстро, держась друг от друга на расстоянии примерно три фута. Это была инициатива Белинды; своим поведением спутница давала понять, что с объятьями и прижиманием рук на сегодня – а то и навсегда – покончено. Прокашлявшись, я сказал:
– Отступить – не значит сдаться, после снова сможешь драться.
Белинда так кипела от злости, что не восприняла моего утешения.
– Давай помолчим, а?
И я молчал, пока мы не добрались до первой таверны в припортовом квартале, до крайне сомнительного притона под названием «Кошка-девятихвостка». Должно быть, здесь когда-то развлекались британские военные моряки. Я взял Белинду за руку и повел ее внутрь. Она не обрадовалась, но и упираться не стала.
Там было накурено и душно, и это, пожалуй, все, что можно сказать о заведении. Несколько моряков, раздраженных вторжением пары сухопутных крыс в место, которое они по праву считали своим прибежищем, мрачно зыркали на нас, но их мрачность не шла ни в какое сравнение с моей, так что они решили оставить нас в покое. Я подвел Белинду к деревянному столику, к настоящему предмету антиквариата, чья поверхность давным-давно забыла, когда контактировала с водой и мылом.
– Я буду шотландское, – сказал я. – А ты?
– Шотландское, – хрипло ответила она.
– Ты же не пьешь виски.
– Сегодня пью.
Это было лишь наполовину правдой. Она дерзко опрокинула в себя полпорции, а потом так кашляла, сипела и задыхалась, что я усомнился в своих познаниях насчет апоплексии. Пришлось похлопать девушку по спине.
– Руку убери! – прохрипела она.
Я убрал.
– Не думаю, майор Шерман, что мы сработаемся, – сказала она, когда ее горло восстановило свою функциональность.
– Печально это слышать.
– Я не могу работать с людьми, которые мне не доверяют, не полагаются на меня. Вы с нами обращаетесь как с марионетками… И даже хуже – как с детьми.
– Я не считаю тебя ребенком, – сказал я умиротворяюще.
И не покривил душой.
– «Я верю, Белинда, верю, – с горечью передразнила она меня. – Ну как я могу тебе не верить?» Черта с два, вы совсем не верите Белинде.
