Из-за неплотных дощатых дверей доносились разные звуки: где-то радио передавало сводку новостей, где-то из магнитофона неслись популярные песни итальянской эстрады, вошедшие в моду в этом году. Слышался легкий женский смех и пьяные голоса.
Одна из комнатных дверей была полуоткрыта и я, с удивлением для себя, услышал неясный голос пожилой официантки Алексеевны, которая пьяно доказывала какому-то летчику, что еще пользуется успехом у мужчин. «Меня любило столько мужиков, сколько тебе и не снилось», – едва шевеля языком, говорила она. «А нафига мне мужики?» – спросил кто-то с шутливым недоумением и следом раздался громкий хохот.
За дверью десятой комнаты, в которой жил комэска, было тихо. Я постучал, в ответ раздался голос, разрешивший войти. Комната Волчатникова была типичной для барака: две кровати, застеленные темно-синими армейскими одеялами, две тумбочки со следами от какой-то жидкости на верхней крышке, посредине стол и два стула. Спартанский интерьер украшал черно-белый телевизор, взятый напрокат в Нижней Калитве, который разместился в углу у подоконника.
В отличие от коридора, в комнате пахло одеколоном, поскольку ее хозяин, по-видимому, недавно брился. Волчатников при моем появлении чуть встал с кровати, на которой лежал с книжкой, и махнул рукой:
– Садись где хочешь, хоть на кровать, хоть на стул. Мой сосед остался в Азовске на выходные.
Я снял тяжелую фуражку, насквозь пропитанную водой, и повесил ее на вешалку, после чего, ощущая внутреннюю неловкость, присел на стул.
– Ну что, давай знакомится ближе! – сказал, улыбнувшись Волчатников, и достал из тумбочки поллитровую бутылку с сорванной этикеткой. В ней плескалась темно-коричневая жидкость. – Здесь дагестанский коньяк, ребята передали, с которыми раньше служил, – пояснил он, заметив мой настороженный взгляд.
Жидкость, в отличие от того, что мы обычно пили, действительно пахла коньяком и после первого глотка теплой волной прокатилась внутри меня.
– Смотри, какой дождь зарядил, – глянул в окно Волчатников, потом, обернувшись ко мне, спросил с усмешкой: – Что загрустил замполит? У тебя жизнь только начинается.
– А у вас что, заканчивается? – несколько грубовато ответил я вопросом на вопрос.
– Нет, конечно! – криво улыбнулся Сергей Николаевич. – Просто после тридцати пяти начинаешь ощущать, что главное уже позади. Как там, у Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», а половина в средние века была в тридцать три года.
Я обратил внимание на книгу, оставленную Волчатниковым на кровати. Это был томик стихов Иннокентия Анненского.
– Вы любитель поэзии? – удивился я. – Мне было странно увидеть летчика, читающего стихи, тем более, одного из поэтов серебряного века.
– Это потому что я необычный человек, – негромко засмеялся Волчатников. – А если серьезно, то стихи, как я считаю, привносят гармонию в жизнь, сглаживают диссонанс в душе и примиряют с действительностью. Вот возьми Анненского. Он преподавал в лицее Царского Села, писал для себя, жил в своем особенном мире чувств и настроений.
Волчатников задумался ненадолго, потом, когда вновь заговорил, голос у него как-то дрогнул, словно что-то личное коснулось его.
– Анненский умер в пятьдесят четыре. В Петербурге, на Царскосельском вокзале упал почти на ступеньках. Инфаркт или, как писали тогда, разрыв сердца. У него есть такие строки, комэска прикрыл глаза, процитировал:
