Известие о московской демонстрации они восприняли холодно.
– Кто её устраивает-то хоть? Какой ещё Анпилов? – сопя, переспрашивал обрубщик Игнатьев, медлительный уваленьтугодум. – Впервые про такого слышу.
– Виктор Анпилов – депутат Моссовета, коммунист.
– Ну этих коммунистов!
– Но он против реформ, при которых еды на зарплату не купишь, – разъяснял Валерьян.
Игнатьев шелестел толстыми губами, морщил покатый лоб.
– Все мутят, мутят чего-то… Уже не разберёшь.
– Мутят демократы. Это они цены отпустили. Демонстрация против них, – терпеливо разъяснял Валерьян.
– И что, цены после этой демонстрации упадут? Брось, – отмахивался Игнатьев.
– Вот пускай сначала демонстрация состоится, – вклинился шлифовщик Михайлов, поднял калечную, без двух пальцев, руку, задёргал обрубком третьего. – А мы посмотрим: будет ли толк?
– Если сидеть и ничего не делать, толку точно не будет, – раздражался Валерьян.
– Мы не сидим. Мы пашем. Не до демонстраций нам, семьи кормить надо, – огрызались рабочие.
Странная молва пошла о Валерьяне. Не всем из рабочих агитация Валерьяна пришлась по нутру.
Живший этажом ниже бригадир Федьков, широкоскулый, коротконогий детина, повстречав его на лестнице, набычился и, преградив дорогу, загудел:
– Ты, студент, брось народ баламутить! Тоже правдоискатель выискался… Ельцин знает, что делает. Нечего против него агитацию разводить.
– Из карманов копейку последнюю вытрясает – это «знает, что делает»?! – полез доказывать своё Валерьян.
– Знает, говорю я тебе! Молоток он мужик. Скоро все предприятия и заводы к частным хозяевам уйдут – и зарплаты будут у нас, как в Америке. Потерпеть только надо чуток.
– Частной собственности захотели? – ушам не поверил Валерьян. – Капитализма? Но ведь вы – рабочий человек, пролетарий…
Федьков грозно надвинулся на Валерьяна, придавил его кабаньей тушей к стене:
– Да, капитализма! К чертям собачьим уравниловку! Вот она, уравниловка, до чего доводит – полюбуйся, – он указал коротким шершавым пальцем на выщерблены в лестничных ступенях, на лущащуюся по стенам краску. – Я зарабатывать хочу и жить, как человек!
Проругавшись, Федьков косолапо затопал вниз, но на лестничном пролёте оглянулся, бросил напоследок с угрозой:
– Так ты мужиков не подначивай. Понял? А не то смотри…
Следующим утром к Валерьяну неожиданно явилась мать.
Погружённый в дремоту, он ещё лежал под одеялом, когда по двери нетерпеливо застучали. Сонный Лутовинов сердито заворчал с соседней кровати:
– Кого там ещё спозаранку, ч-чёрт…
– Валерик, открой! – закричала Валентина из коридора. – Это я.
Валерьян вскочил, второпях натянул рубашку, штаны, распахнул дверь.
Взволнованная мать с порога протянула ему телеграмму:
– Из Станишино пришла. Срочная. Дед Федосей умер.
Валерьян, точно обухом оглушённый, уставился на бумажную полоску с текстом.
«Федосей упокоился. Похороны воскресенье», – извещала бабушка Катерина, отцова мать.
Он облизал губы.
– Да как так? – выдавил он, противясь принятию дедовой смерти.
В минувшие месяцы Валерьян нередко его вспоминал. Их рыбалки на Волге, их разговоры.
– Ты… ты поедешь на похороны? – спросила Валентина.
Путаясь в мыслях, он по-прежнему стоял в дверях, сжимал вспотевшими пальцами телеграмму.
– Когда… нужно ехать?
– Сегодня. Завтра поздно. Не успеем.
Валерьян, беря себя в руки, шагнул в коридор.
Наскоро они обговорили с матерью насущное. Рейсовый автобус уходил с автостанции через два часа. Надо было успеть на него, чтобы попасть в Станишино не в позднее время.
