Гастроном «Рассвет» находился на параллельной улице, от перекрёстка до него нужно было идти два квартала. Вход был свободен: ни высунувшегося наружу хвоста очереди, ни толчеи в дверях.
Внутри тоже было немноголюдно. Десятка два покупателей переходили от прилавка к прилавку, шурша полупустыми сумками и сердито бормоча. В отделе, где продавали консервы, хрипотно кашлял старик:
– Совсем стыд пх-хотеряли… Пх-хямо на хлеб и воду народ сх-ажаете своими цхе-нами…
Продавщица в белом колпаке смотрела квёлыми глазами перед собой, не вступая со стариком в объяснения.
Валерьян, не отрываясь, глядел на ценники. Банка кильки в томате стоила семь рублей, банка шпротов – одиннадцать пятьдесят, скумбрия – шестнадцать. Он облизал подсохшие от уличного мороза губы.
– Вы отх-ветьте, кх-то вам такие цены разрешил кх-хустанавливать? – не унимался старик, заводясь пуще от мешавшего говорить мокротного кашля. – К х-то?
– Директор, – неприветливо процедила продавщица.
Валерьян, переходя из отдела в отдел, всё более терялся. Витрины, скудные в канун праздника, изобиловали продуктами. Рассортированные, расфасованные, на полках лежали варёные и копчёные колбасы, говяжье и свиное мясо, куриные тушки, масло, рыба, крупы, клетки яиц. У Валерьяна разбегались глаза. Он сразу и припомнить не мог, когда в последний раз видел в магазине столько всего одновременно.
– Ишь, разложили купцы товар. А недавно ещё пели, что на складах хоть шаром покати, – оскалился мужик в мохнатой ушанке из фальшивого меха.
От цифр на ценниках люд лязгал зубами. За килограмм варёной колбасы теперь запрашивали тридцать пять рублей, за килограмм копчёной – пятьдесят. Свежие карпы продавались по тридцать рублей, курица – по двадцать пять, свинина – п о тридцать семь.
– Специально дожидались, когда разрешат цены вздуть. Народ ободрать думают, паразиты, – недобро проскрипел другой покупатель, долговязый, но щуплый, с болезненным желтоватым лицом.
Его сетчатая «авоська» была пуста.
В смятении Валерьян устремился в хлебный отдел.
«Ну если и там…»
У него отлегло от сердца, когда он увидел, что цены на хлеб поднялись незначительно. За буханку белого хлеба просили только рубль сорок две копейки.
Купив поскорее буханку, он затоптался в нерешительности посреди зала, не в силах решить, что же именно из продуктов следует взять ещё. Большинство из того, что лежало на полках, было не по карману.
Другой гастроном – «Радуга» – находился за три автобусных остановки, но Валерьян, дабы собраться с мыслями, пошёл пешком.
«Стипендия – сорок. Ещё зарплата – девяносто. Всего сто тридцать. А на них выходит: килограмм мяса, пара кур, пачка крупы, от силы – штук двадцать яиц. И всё это – на месяц», – считал он дорóгой.
Он пытался складывать стоимость курицы с крупами и консервами, затем, исключив всякое мясо, стал прикидывать, сколько сможет закупить консервных банок и мешочков крупы, но итог всё равно выходил пугающий. Новая продуктовая плата обрекала его экономить на каждой хлебной буханке, на каждом яйце, на каждой горсти гороха или пшена.
В «Радуге» было то же самое: изобилие выбора и непомерные цены. Только яйца стоили не девять пятьдесят, как в «Рассвете», а полновесные десять рублей, да за говяжье мясо требовали полсотни. Ошеломлённые покупатели возмущались, бранились, пробовали совестить продавщиц:
– Дочка, у меня ж пенсия-то всего семьдесят пять. Ну как я проживу-то с такими ценами? Голодом уморить хотите? – тёрла у прилавка слезящиеся глаза укутанная в махровый платок старушонка. – В войну голодала, когда Гитлер на нас пёр. И вот опять – только без всякого Гитлера…
