Читать онлайн Надежда Стахеева - Кумпарсита

© Надежда Валентиновна Стахеева, 2020

ISBN 978-5-4498-7113-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Деревня просыпалась, открывала окна – глаза домов. Петухи ли разноголосые ее разбудили, или солнышко, греющее в эти июльские дни во всю свою силу. Захлопали калитки и ворота, забрякали ведра, потянулись к речке бабы. Поднимая дорожную пыль бичом, с дальнего конца деревни шел пастух Степан. Пустой рукав его рубахи заткнут за пояс – с войны вернулся без левой руки. Перед ним, лениво переставляя ноги, шагали козы, коровы, овечки.

– Бабоньки, гони скотину. Да поживей, милаи!..Мотька, чего зеваешь, гони свою козлуху, – крикнул он, приближаясь к Матрене Леоновой, бабе еще не старой, не дождавшейся, как и многие ее подруги, мужа с фронта.

– У меня, Степа, коза ученая… Девка, Девка, – позвала она козу, поворачиваясь к своему старенькому, скособочившемуся дому.

Тотчас же из двора с тихим блеяньем выскочила худая черная коза и поплелась вместе со всеми по утренней дороге.

– Бери, Матрена, меня к себе в дом, не пожалеешь, не хуже твоего Ивана приласкаю, не смотри, что рука одна…

– Ох, и липучий у тебя язык, Степан…

Зевая и потягиваясь всем телом, вышла Матренина соседка, колхозная бригадирша, выгнала свою Рыжуху. Матрена пошла домой, накормила Феньку и Яшку, наказала присматривать за домом, взяла узелок с нехитрым обедом и вышла за ворота. Из всех домов на дорогу выходили бабы. Их ждала тяжелая работа.

На поле мелькали выцветшие платки и застираные юбки. Женщины внаклон пололи свеклу. Война закончилась пять лет назад, а деревня все никак не могла опомниться от тех страшных дней. Кто-то затянул песню, ее подхватили другие, и она полилась над полем, помогая бабам вырывать сорняки и жить этим днем – не прошлым.

Вокруг бригадирши смеялись – опять кого-то поддела. Мотя повернулась в ее сторону.

– Че, Матрена, говорят за Степана замуж выходишь, – подмигивая остальным сказала бригадирша.

– Он со мной одной-то рукой не управится, мне и двух мало, – в тон ей ответила Мотя, она тоже никогда за словом в карман не лезла.

Громкий смех заглушил ее последние слова. Задела бригадирша за самую душу, разворошила тяжкие думы, которые Матрена гнала от себя и днем, и ночью.«Ох, Иван, тяжко мне без рук-то твоих, не управляюсь с хозяйством… Ребятишки не слушаются, балуют. Достатка в доме нет – хлеб да картошка. Все нажитые с тобой добрые платья еще в войну променяла на крупу… У Феньки туфлишки вон рваные, к школе надо новые справить… Да и мужики при случае глаза масляные пялят на здоровое тело. Горько мне, Ванюшка, не по то я шла за тебя, чтобы вековать одной»…Такие разговоры со своим погибшим мужем Матрена вела почти каждый день – и отчитывалась, и жаловалась.

Домой с поля шли уже тогда, когда солнце укатилось за речку. Болела спина, ныли руки, изрезанные травой. Дети уже давно видели сны. Матрена умылась, доела вареную утром картошку и легла спать…

Как-то на поле бригадирша подошла к Моте:

– В колхоз трактористы с курсов приехали. К тебе постояльца председатель определил, иди устрой его.

Матрена одернула юбку, перевязала платок и отправилась в деревню, толком еще не понимая, как к этому относиться. Подойдя к дому, увидела человека, сидящего на небольшом деревянном чемоданчике. На нем была еще крепкая солдатская гимнастерка и брюки, сохранившиеся, видать, еще с довоенной поры.

– День добрый…

– Будьте здоровы, – произнес приезжий сильным, немного хрипловатым голосом.

– Леонова Матрена Спиридоновна, а запросто Мотя зовут, – сложив свои натруженные руки на животе и чуть наклонившись вперед, начала знакомиться.

– А я Егор Иванович Галунов. Кроме сестры в городе, родных больше нет…

– В дом-то чего не проходите, идемте…

Перешагнув порог, Егор снова поздоровался – на него смотрели две пары любопытных детских глазенок. Он поставил у порога чемодан и сел на лавку.

Постояльцу отвели боковушку. Егор приходил с работы, топил печь, Матрена наскоро собирала на стол. Есть садились все вместе. Он понемногу привязался к детям чужой ему женщины. А Матрена была рада, что прибавилось забот, меньше оставалось времени думать горькие думы.

Егор купил с получки детям конфет и новые туфлишки Феньке. Она от радости весь вечер не сводила с него глаз, ходила по пятам, не зная, как отблагодарить. Матрена, узнав о подарке, взяла туфли, конфеты и положила на стол перед Егором, когда кончили ужинать.

– Зря жалеешь нас, городской. И без тебя жили…

На ее глаза навернулись слезы. Не убрав со стола, Мотя вышла во двор, громко стукнув дверью, села на крыльцо и дала волю чувствам.

Фенька с растерянным видом сидела на лавке у стола. Вдруг лицо ее исказилось, и вырвался крик:" Мамка, туфли хочу, хо-чу!». Девочка выбежала вслед за матерью. Матрена прижала к себе дочь. И ревели уже в два голоса, громко, облегчая душу. Что она могла сказать в утешение своей дочке…

Егор курил, долго не мог уснуть, ворочался, слышал, как улеглась, всхлипывая, Фенька.

На другой день девочка удивила мать:" Давай дядю Егора возьмем в папки». – Да ты что, Фекла! "– только и сказала она, назвав почему-то дочь полным именем.

В воскресенье Матрена отмечала свои именины. Купила в сельпо чекушку водки (для гостей, для самих настоечка была), наварила картошки. Принарядилась – надела цветастое яркое платье. Пришла к ней бригадирша со своим Федором. Выпили, Федор растянул меха гармошки, полились частушки. И вдруг стоявшая у окна Фенька спросила:" Мам, а че ты папку в гости не позвала?». Вопрос остался без ответа, но застрял у Матрены в голове.

А еще через несколько дней Егор принес заработанные деньги, муку и положил на стол.

– Бери меня, Спиридоновна, к себе жить: тебе полегче, да и у меня на сердце теплее станет, привык я к детям…

В эту ночь Матрена опять плакала. То ли оттого, что ее одиночество кончилось, то ли вспомнились счастливые годы замужества.

Так и жили они. Нелюбивший много говорить Егор больше играл с Яшкой, делал ему игрушки, Матрене по хозяйству помогал.

Как-то вечером дверь избы широко распахнулась. На пороге появился пьяный Степан.

– Принимай, Мотька, гостей!

– Это кто же гостем будет? – тихо спросила хозяйка. Сердце ее тревожно застучало.

– На стол собирай да постельку готовь!..

Пьяный распугал ребятишек, они при жались к Егору, который на кухне мастерил полку.

– Не шали, Степан, иди куда шел…

– Да к тебе я шел, – ревел басом Степан, все ближе подвигаясь к Моте. Он так и норовил обнять ее единственной рукой.

– Ступай, ступай отсюда! Не по адресу попал, никак избой ошибся…

– Да неуж такого мужика забракуешь!..

– Я тебе в одночасье путь из дома из моего укажу!

– Да поостынь, поостынь… – Степан сел на лавку и начал снимать сапоги.

– Да ты что в самом-то деле! – рассвирепела Матрена.

Степан схватил ее за ворот кофты, рванул на себя. Остальные движения Спиридоновна опередила. Она подняла Степана с лавки и вытолкнула в дверь. Вслед полетели сапоги. Галунов видел, как Степан поднял их, закрыл ворота и неуверенной походкой отправился вдоль по улице, нисколько не огорчившись происшедшим, напевая себе под нос ему одному известную песню.

Матрена собралась растапливать печь. С какой-то злостью она заталкивала в нее дрова. Одно березовое полено никак не хотело лезть в печку. Мотя выпрямилась. Платок, съехавший на затылок, обнажил ее густые русые волосы и маленькие уши с дешевенькими сережками. Глаза ее горели, на щеках играл недобрый румянец.

– Вот ты где, постоялец! Это так ты восстаешь за меня? Спасибо, уважил!..Вот ты какой! Да зачем я на груди своей такого ирода пригрела!…

И полено полетело в Егора.

Потерев ушибленное колено, Галунов, растягивая слова, заговорил:" А я так подумал, коль не обещала сема ничего, не звала мужика, уйдет, чего встревать-то».

Последние его слова Матрена не слышала. Упав на кровать, запричитала:" Ваня, зачем ты меня оставил… Как я жить-то теперь буду. И заступиться за меня некому, родимый»…

Она успокоилась только глубокой ночью.

Сон к Галунову не шел. Тяжелы были и его думы. «Если бы не война… Живы были бы моя ненаглядная Галина, дети, мать с отцом. Вдвоем с сестрой на белом свете остались. Как жить?..Ноет сердце, болит, все никак не успокоится… А и правда, чего это я не вступился за Спиридоновну?..Оторопел или до сих пор считаю ее чужой?.. Хорошая вроде женщина, тоже одна мыкается… Уйти на постой к другой одинокой?..Дак к детям привык, и они ко мне тянутся».

Затаив на Егора обиду, спала Матрена. В своей одинокой постели спал отвергнутый ею Степан. Спала и деревня, зябко кутаясь в ночной туман.

Вы, вероятно, рот открыли от этого словесного пассажа, от этакого коленца от оксюморона? А я – ничего. Привычная. Для меня это самый банальный вопрос из всех возможных и уже слышанных. Правда, завтра или через полгода, взяв телефонную трубку, я могу услышать: «Ты не знаешь, у тараканов бывает инфаркт?«или что-то в этом роде. Это у нее называется «мячики кидать»: она – тебе, ты – ей вернуть должна. Это ничего, что пророй «мячик», не подхваченный моей энергичной рукой, громко брякнется об пол. Отскребешь его, маленько приовалишь – и ей. Она должна поймать. Не моя уже забота, как она его примет, обо что он на ее стороне тарарахнется.

Думаете, от меня требуется ответ на вопрос про гуманоида или на другой какой-то, возникший спонтанно в голове Эвелины? Ничуть не бывало! Потому как она сама распрекрасно знает, что у меня нет ответа. Он ей и не нужен! Она же просто так спросила! Считайте, что для красного словца – вдруг кто услышит и сочтет за умную.

Живет себе живет, а потом возьмет да выкинет этакое антраша под каприччио – чтобы себя порадовать, пыль с души стряхнуть или окружающее поднадоевшее спокойствие взбаламутить.

Эвелина – дама постбальзаковского возраста, порядком измученная работой, но не бытом – с ним она управляется на раз-два, житейскими неотложными проблемами: сапоги-предатели, в самый неподящий момент выпустили пальцы наружу. Но больше всего Эвелину волнуют мировые проблемы: вон что в Украине творится, дойдет ли до нас новомодный вирус и почему опять родной рубль упал без надежды вскоре достойно подняться.

Она по-прежнему такая же жантильная (в смысле миловидная), однако фигурой ежегодно, по чуть-чуть, но все больше тянется в эпоху Ренессанса. Кстати, это ей вовсе не мешает мечтать о… прошлом. Взлететь бы молодой ласточкой на табуретку и прочитать публике стишок. Выразительно, выделывая голосом пируэты, обвораживающие толпу.

Почти постоянно Эвелина находится в состоянии ажитации – готова взволноваться, возбудиться от одного косого взгляда. Начинает переживать, сокращаться – рефлексировать, одним словом.

Как сама определяет это свое состояние всяческого дискомфорта? Да никак. Она по этому поводу и не думала. Допускаю, что в какой-то благостный день прилетит от нее «мячик» с вопросом: как называется мое состояние дискомфорта? Может, заранее подумать, вдруг да смогу огорошить своим философским ответом?.. Хм, есть возможность отличиться!..

А вообще-то мне кажется, что она не рефлексирует, а пытается выйти, вырваться из мира иллюзий, в которых продолжает барахтаться, во взрослую жизнь как-то внедриться, на землю грешную спуститься, а то юбки -длиннее, а убеждения по-прежнему мини.

И нельзя ее в этом упрекать. Сие от нее не зависит. Это – квазистихийно! Это вне ее. И как раз жить в том мире душевного уюта, добра, света, счастья, любви, созданном когда-то близкими вокруг Эвелины, – вот норма для каждого! Ей просто повезло – дольше почти всего человечества пребывала в том, можно сказать, эмбриональном состоянии. Поэтому, пребывая в возрасте, года губы перестают красить и каблуки снимают особи ее пола, она умеет испытывать почти щенячий восторг. Правда, за этим частенько следует разочарование. И тогда она почти всегда клянется-божится: все, завтра начинаю новую жизнь, вот увидишь!