– Ничего-ничего. Я лягу на оттоманку, – отвечал Пятищев.
– Ладила я давеча перед ужином Левкея звать, чтобы он помог, а он пьян, напился на ваши деньги, что вы ему давеча дали, и не пошел. Лежит в сторожке и говорит: «Я, – говорит, – с завтрого у купца служу, так и нечего мне теперь для барина валандаться», – продолжала Марфа.
Пятищев вошел в свою комнату, ощупью отыскивая свой халат, туфли и подушку, два раза споткнулся о лежащие на полу книги, переоделся и лег на оттоманку, заложа руки под голову.
Аян грузно рухнулся около него на полу.
XVIII
Пятищев спал плохо на временном новоселье. Целый рой мыслей лез ему в голову, и всего больше мысль о поездке за границу не давала ему долго заснуть. Когда стало рассветать, он даже поднялся с оттоманки, открыл окно, сел около него в халате и смотрел на восходящее золотистое солнце. Он все время соображал и подсчитывал, сколько он может реализировать денег при продаже всего оставшегося у него движимого имущества. За неимением на письменном столе бумаги, подоконник был весь испещрен карандашными записями. Тут в записях фигурировала даже корова, которая была уже подарена в новое хозяйство капитана и княжны, и присчитывалась сумма, за что можно продать старый охотничий костюм, который Пятищев носит теперь дома ежедневно, и старые голенища от сапог. Сумму он старался увеличить всеми натяжками при подсчете, но она все-таки оказалась ничтожна.
Проснулся Пятищев совсем поздно, когда уже утро подходило к полудню. На дворе кричали и стучали, и вообще была суетня. Надев на себя охотничий пиджак и феску, он, не пив еще кофе, вышел на двор и направился к большому дому. Там уже разгружались приехавшие подводы Лифанова, и люди его вносили через кухню большие сундуки, ящики и корзины. Первое, что бросилось Пятищеву в глаза, – это два громадных самовара и узел с подушками. Подушек было множество. С подводами явилась и кухарка Лифанова, пожилая женщина в расписном шерстяном платке. Приехали и маляры и под руководством их хозяина Евстигнея Алексеева разводили у крыльца в ведрах с клеем мел для беления потолков. На крыше дома стучал ломом кровельщик Гурьян, выворачивая со своим подмастерьем и мальчиком проржавевшие листы железа. А внизу у угла дома стоял раздраженный капитан с ощетинившимися усами и кричал наверх:
– Мастеровые! Не сметь стучать! Прочь с крыши! Здесь в доме больная!
Но с крыши – никакого ответа.
– Эй! Кому говорят? Кровельщики! Кто вам позволил? Нельзя теперь работать! – продолжал капитан. – Вообрази, какое нахальство! – обратился он к подошедшему к нему Пятищеву, поздоровавшись с ним. – Княжна всю ночь не спала, бредила, под утро только немного забылась, а кровельщики залезли, не спросясь, на крышу и стучат, как в кузнице. Хозяин! Кто там хозяин? Кровельщик! Сойди сюда вниз для объяснений! – опять закричал он.
– Да… конечно, они очень уж скоро, сразу принялись за работу, – сказал Пятищев, – но княжну теперь самое лучшее перевести в тот домик. Сейчас же перевести. Там тихо, вдали от шума.
– Как перевести, если она лежит пластом! – возвысил голос капитан. – Она горит, она вся в жару. Надо смерить температуру. У ней температура ужасная. Ночью княжна выпила полграфина воды, говорила бессмысленные слова, проклинала купца. А ты перевести! Она ступить не может, на ногах не держится.
– Ну, на кровати перенесем.
– Но ведь это же убьет ее, пойми ты, убьет!
