Васька поднял голову и вяло, но убежденно сказал:
– Вре… зря болтаешь; а дали бы соху, опять каменья да глину драть – так первый сбежал бы…
– Не! – кротко ответил Куприян. Оба замолчали, и опять стало слышно, как шумит дождь и скрипит березка.
– Что ж, – вдруг с неожиданной грустью, не вязавшейся с его ухарским голосом, проговорил Васька, – может, и так… Ты думаешь, вот он, Васька… ни Богу свечка, ни черту кочерга!. А ведь я, брат… сказать… вовсе не то думал… У меня когда-то тоже дума была… Помню, вышел весною под вечер, журавле вверху кричат, землей пахнет густо так… да… Пел я тогда очень хорошо; теперь голос пропил, а тогда здорово пел. Учитель наш, Иван Семенович, говорил, что кабы меня учить… о-го-го! А то хотелось мне описать все, как люди живут. Стою вечером, слушаю, как журавли кричат, и, черт его знает отчего, плакать вот так и хочется… Рассказал бы кому, никто не понимает, батька ругается, ну… ходу никуда нет. Ушел на фабрику, и такая меня злость взяла! Пить начал здорово… Ну а там и пришло… Все одно!
– Так, – грустно сказал Куприян. «Скрыты», – жалобно скрипнула березка. Долго было тихо и глухо.
– Егор пришел? – спросил вдруг Куприян…
Васька сразу поднялся и сел.
– Пришел, – сказал он. Ты видел?
– Собственными глазами удостоился. Здоровый, черт, и с медалями. Усы как у солдата следовает быть…
– Давно пришел? – сквозь зубы спросил Куприян.
Ему стало особенно неприятно, когда он узнал, что Егор имеет и медали. Но он не знал, что это ревность, и даже сам удивился своему чувству. – Вчера, кажись… Ну и что?
– Да что… Рассказывали: приехал, да на станции и встреть писаря. Ну, выпили первым делом, а выпивши писарь ему все и выложил… ребеночек, мол, и все прочее. Ну, тот попервоначалу, говорят, как бы в бесчувствие впал, а потом и загулял. Пришел в село не то пьяный, не то ошалелый и сейчас это бабу бить. Боялись, чтобы не убил…
– Мне Мозявый сказывал, – хрипло проговорил Куприян. – Я его в лесу сейчас встретил.
– Мозявый?..
– А скверное ее дело, выходит!
– Это точно! Я Егора знаю… бешеный человек. Убить, может, не убьет, а что много муки баба примет, так это верно… Да что… знала, на что шла!
– Не говори. Чего так?
– Ты говоришь: «сама шла»! Я, брат, коней красть тоже, чай, сам шел, никто в шею не толкал, а все-таки… Жаль бабу.
Васька усмехнулся.
– Нашел чего жалеть! Ну, изуродует он ее малость, да и то нет, потому самому баба нужна, а опосля она ему еще шестерых ребят принесет! Дело обнаковенное…
– Хилая она… не сдержит бою.
Васька махнул рукой и вытащил из сена бутылку.
– А не сдержит помрет. Это уж беспрсменно, – философски заключил он и забулькал водкой. Но Куприян продолжал:
– Жаль бабу и мальчонка жаль. Несмыслящий ведь еще.
Васька на секунду задумался.
– Это ты верно, – тряхнул он головой, – его житье плохо: в гроб вгонит. Бабу изуродует, нет ли, а парнишке – каюк! Фью!.. Он ему как бельмо на глазу, да и бабе срам один… Да туда и дорога.
– А за что? – глухо спросил Куприян, глядя сквозь щель на качавшуюся от ветра тень березки.
– Что, собственно? Ты о чем? – не понял Васька.
– Парнишку за что, говорю? Он чем виноват?
– Фью! Этих делов, братец ты мой, не разбирают. Виноват? Тоже сказал! Не ко двору, приблудный, ну, и ступай, откедова пришел. Верно. Да и что жалеть, много ли ему радости-то? Мужика сын…
– А жаль, – повторил про себя Куприян.
Ваське надоел этот разговор. Его душа, страшно и непонятно уничтоженная фабриками и заводами, где человек составляет только часть огромной машины, совершенно уже не воспринимала чувства сострадания. Ребенка он даже и за человека не считал. Посмотрев в пыльную, затхлую и темную пустоту под крышей, где на жерди возилась какая-то птица, Васька медлительно, с чувством сплюнул, а потом заснул.
