АПТЕЧНЫЙ ДУЭТ
Я, как всегда, вовсю курьерила и по пути забежала в аптеку. Именно там мы с этой тётенькой спонтанно начали глубокомысленный разговор, разумеется, о лекарствах и продолжали его, уже выйдя на улицу. А через несколько коротких минут вдруг, незаметно для нас самих, оказалось, что мы стоим у аптечного палисадника и вовсю голосим прекраснейшую арию Неморино, не замечая испуганных прохожих и их шавок, кидающихся на нас с оглушающим лаем…Боже мой, как, по какой немыслимой загогулине можно было вырулить с лекарств на Доницетти, как????? На «Любовный напиток» и обалденную арию (или романс – не суть важно!) Неморино, как???? Может быть, связующим звеном стало слово «напиток»? Может, диклофенак, или дротаверин, или ещё что-то, оооооочень отдалённо выводящее на имя Неморино или Доницетти? Или же аптечные колёса с названиями немозол, а то и немотал, которые могли вывести нас на имя Неморино? Очень даже может быть, но как-то немыслимо оказалось, что мы и думать уже забыли о лекарствах, оказалось, что обе мы сходим с ума от романса Неморино из «Любовного напитка», буквально млеем и таем от наслаждения этой арией.
И вот мы стояли у аптечного палисада и голосили, и плевать нам было и на мрачных прохожих, шарахающихся от нас в стороны, и на сыплющуюся с неба морось, на безнадёжную, чёртову эту весеннюю непогодь, на карликовых злобных шавок (большие собаки, слыша и видя нас, вели себя спокойно и аристократически невозмутимо), которые пронзительно и противно тявкали на нас, подскакивая почти вплотную – мы ни на что не реагировали, потому что нас застигло невесть с чего свалившееся откуда-то восхищение любимой арией, потому что в эту весеннюю хмарь и серость нас объяло благодаря аптечным, ласкающим слух названиям зелий и снадобий, чудо чудеснейшее: романс Неморино.
Тётеньку звали Лера, вокалу она нигде не училась, и когда она начала арию, я изумилась до полной крайности, смогла лишь пролепетать: «Но ведь это же мужская теноровая партия…», на что Лера ответила, что она поёт и женские, и мужские партии. Где поёт? Да везде! Когда готовит обеды-ужины, когда моет окна и полы, когда гуляет с внуком в коляске, просто поёт и всё, с раннего детства, с тех пор, как себя помнит, поёт всё, что ей нравится, и ни учёба её, ни работа никогда в жизни не были связаны с пением, потому что правы были все родные, когда говорили ей в юности, что петь-то она может и в застольях, а профессию надо получить такую, чтобы деньги зарабатывать, вот, например, бухгалтер, а что? Никогда без работы и без денег не останешься, и юная в то время Лера согласилась: ведь взрослые лучше знают, что для неё лучше…А петь…так ведь и правда, петь-то она может где угодно и когда угодно, кроме работы, а так, чтобы одному лишь пению и только ему отдать всю свою жизнь, это не для неё, потому что там, в том мире, где поют по-настоящему, нужен талант – она была в этом уверена, а у неё – лишь хиленькие способности на тонких, подгибающихся ножках.
У Леры оказался голос нежнейшего серебряного колокольчика и безупречный слух, тут даже полный лох в вокале, каковым являюсь я, услышал бы это. Моё же пение подобно, наверное, крику вымершего миллионы лет назад древнего птеродактиля, хотя я птеродактилей и не застала, но полагаю, что скрипел он голосом именно так, как я. Но я уверена, что ведь и птеродактилю тоже иногда оооооочень хотелось петь, как и мне, ведь не только же соловью трелями исходить, да и виноват, что ли, птеродактиль в том, что родился не соловьём? А петь-то любой живой твари порой очень хочется…Я тогда не смогла сопротивляться неодолимому желанию, когда Лера начала романс Неморино, и осторожненько, как ступая на тонкий лёд, вступила с Лерой дуэтом, разумеется, со словами «ля-ля-ля», потому что ни она, ни я итальянского не знали. И Лера не только не возразила, но восприняла мой скрипучий крик как знак благодарности за понимание. Боже, как мы голосили! Боже, как же нам было хорошо!
