Шлегель не собирался завязывать разговор с кем-то из этих людей и вообще вступать в какие-либо контакты. Поэтому он отодвинул шезлонг немного назад, чтобы не оказаться вровень с соседями, тихонько сел и, постаравшись ни с кем не встречаться взглядом, откинулся на спинку и закрыл глаза. Из скрытых колонок лилась знакомая музыка. «Сандейз». Лидером группы считалась Джилл Собул. Дарден Смит. Дауни Милдоу. Сюзанна Вега. Альтернативный поп-фолк начала девяностых. Патрику нравились те песни, но он не слышал их целую вечность и, услышав теперь, ощутил необъяснимую грусть. Ему нравилась музыка того времени, музыка его студенческих лет. Но те группы и исполнители давно уже вышли в тираж, так и не реализовав весь свой потенциал. И оживление от чего-то нового, необычного и живого сменилось тоской по будущему музыки, которое так и не наступило. Это свидетельствовало о его малодушии. Случись ему вернуться в прошлое, он вряд ли сумел бы предотвратить какие-нибудь несчастья или политические неурядицы. Но уж точно постарался бы, чтобы музыка той эпохи переросла бы в полноценное течение, каким ей и следовало быть.
Политика меняется – искусство вечно.
Именно поэтому он стал кинокритиком, а не политическим обозревателем. Да и не хватило бы у него ни сил, ни желания погружаться в государственные дела и политические события.
Зазвонил телефон. Таунсенд решил его проведать. Редактор вкратце изложил ему события, произошедшие сегодня в мире, а затем добавил:
– Ну-с, – и Шлегель буквально почувствовал, как тот улыбается. – Как тебе Реата? В восторге небось? Я специально подбирал отель, чтобы ты окунулся в ночную жизнь Тусона.
– Сукин ты сын, – ответил Патрик.
– Дядя ругается!
Публицист повернул голову: белобрысый мальчик недоуменно показывал на него пальцем.
– Мистер! – сердито воскликнул отец мальчика. – Тут дети вообще-то!
Таунсенд что-то еще болтал на том конце провода, но Шлегель уже не обращал на него внимания. Он поднял руку, извиняясь перед отцом мальчика: крепким, устрашающего вида мужчиной. Должно быть, дровосек или дальнобойщик.
– Почему он ругается? – спросил мальчик.
– Потому что он гомик, – ответил мужчина, глядя на Патрика.
Тот не нашелся что ответить, не сообразил даже, как ему оправдаться. Он привык выражаться в присутствии детей: в Чикаго никто по этому поводу и ухом не повел бы. Здесь подобное поведение считалось, судя по всему, вопиющим. Журналист огляделся по сторонам и обнаружил, что этот их небольшой конфликт стал центром едва ли не всеобщего внимания. Со всех сторон на него таращились мужчины и женщины. Две милые девушки в бассейне смотрели с неодобрением. Мальчишки перешептывались между собой и хихикали.
– Я перезвоню, – сказал Патрик Таунсенду и сбросил звонок.
Затем он взглянул на возмущенного отца с выражением, как он надеялся, искреннего раскаяния:
– Простите. Я разговаривал с начальником. Наверное, слишком увлекся и позабыл, что другие могут меня услышать.
– Да ну?
– Не подумал, – продолжил Шлегель. Он понимал, что говорит слишком много, но не мог просто взять и уйти. – Прошу прощения.
Он надеялся, что извинения его как-то примут, скажут, что все в порядке, – но здоровяк лишь злобно уставился на него.
Да какое вообще ему дело до того, что подумает этот мужлан? Гомик? Они что, черт возьми, в пятидесятых? Среди его друзей было немало геев. Патрик нисколько не стеснялся их общества и не боялся, что его примут за одного из них. И ему не было никакого дела, если кто-то
