Успокоил Гаврика снова Эдуард, взяв второе Ксюшино мороженое и протянув его мальчику.
– Это было мое мороженое! – возмутилась Ксюша.
– Тебе хватит, – сказал Эдуард.
– Ты… ты… – Ксюша побагровела, подыскивая слова. – Ты – плохой отец. Ты его любишь больше, чем меня. Как только он появился, тебе стало на меня наплевать! Потому что он мальчик, да? Потому что я девочка, да? Мама говорит, что ты хотел мальчика, а родилась я. Ты меня не хотел, ты его хотел! Ну почему я не родилась мальчишкой! – Ксюша вцепилась в свои волосы, стукнулась затылком о стену купе, резко откинув назад голову, потом согнулась и разрыдалась, пряча заплаканное лицо за сложенными ладошками.
Эдуард притянул дочку к себе, обняв за плечи. Он гладил ее по голове, что-то шептал на ухо и говорил, что любит ее по-прежнему. Ксюша немного успокоилась, но все же продолжала всхлипывать.
– Зря ты мальчиком хочешь стать, – неожиданно решил успокоить «сестричку» Гаврик. – Пацаном, знаешь как трудно быть? Девчонкам приходится место уступать, помогать им сумки носить, и сдачи им дать нельзя, когда они дерутся. А они знаешь как дерутся? Некоторые девчонки хуже пацанов!
Ксюша подняла голову и, поняв, что Гаврик не издевается над ней, а, наоборот, пытается утешить, расхохоталась. И Люба, а за ней и Эдуард подхватили этот веселый смех.
– Будешь мороженое? – протянул Гаврик свое эскимо Ксюше. – Я только половину съел.
– Да ешь уж, – махнула та рукой, – тоже мне рыцарь выискался малолетний.
– Мир? – предложил девочке Гаврик.
– Мир, – милостиво согласилась она и полезла на свою полку, к смартфону.
Ужин принесли рано, поэтому к вечеру Люба проголодалась, но стеснялась заявить об этом первой. Выручил Гаврик, попросив пирожок. Наконец-то провизия была извлечена на свет божий и разместилась на столе. Несмотря на то что остыли, пахли пирожки соблазнительно. Однако и Ксюша, и Эдуард от них отказались. Девочка, поморщившись, сказала, что не ест так поздно, тем более пирожки. Эдик отговорился тем, что у него от подобных кушаний бывает изжога. Так что на мучные изделия пришлось налегать Любе и Гаврику. Но и им съесть больше двух пирожков оказалось не под силу. Больше половины запасов оказалось нетронутым, пришлось их запаковывать обратно.
– Давайте выброшу, – предложила Ксюша, свесившись с полки, – а то воняют.
– Не воняют, а пахнут, причем аппетитно, – обиделась Люба. – И вообще, еду не выбрасывают.
– И что же теперь, травиться ею, что ли? – поддержал дочь Эдуард. – К завтрашнему дню все равно пропадут.
– Хорошо, выбрасывай, – пришлось сдаться Любе.
Тем, что пирожки почти никому не понадобились, она была огорчена. И обиделась на спутников. Как будто они нарочно отказались от второго ужина, чтобы доказать ей, что суетилась она напрасно. Хотя, надо признать, что стойкий дрожжевой аромат в купе, несмотря на кондиционер, держался долго.
Из-за расстройства Люба рано пожаловалась на усталость, и Эдуард, почему-то пойдя ей навстречу, объявил отбой уже в десять часов. Дети послушно улеглись на нижних полках, взрослые забрались на верхние.
Люба была в брюках, поэтому даже не стала укрываться, Эдуард же, несмотря на то, что тоже был одет, натянул пододеяльник чуть ли не до ушей. Он вообще, как показалось Любе, был мерзляком. «И в постели, наверное, такой же холодный», – почему-то подумала она засыпая.
Эдик в поездах почти никогда не спал. Полки казались ему слишком узкими и короткими, и ему почему-то всегда представлялось, что он сползет вниз вместе с матрасом. В юности подобные конфузы случались с ним часто. Сейчас поезда стали другими, и полки были сконструированы так, что предотвращали падение, но неосознанный страх остался. Да и характерный стук, сопровождающий движение поезда, не способствовал засыпанию.
