– Давай начнем прямо сейчас?! – кричал я, в восторге перелистывая то один, то другой.
– Хорошо, только сперва я отвечу на письмо дяди Марти, поблагодарю за то, что он так замечательно все объяснил мистеру Сансью. – Матушка вышла из комнаты.
Вскоре раздался крик тревоги, и матушка вбежала обратно в общую комнату.
– Пропала отцова шкатулка для писем!
Призвав на помощь Биссетт, миссис Белфлауэр и Сьюки, мы обыскали все, что только можно. В конце концов нам пришлось отступиться.
– Это он их утащил, мэм. – Биссетт не нужно было уточнять, о ком она говорит.
– Похоже, да, – согласилась матушка. Потом пробормотала себе под нос: – Пусть бы что угодно другое, только не ее.
Я спросил удивленно:
– Она такая дорогая?
– А как же, мастер Джонни, – вмешалась Биссетт, – она ведь из серебра!
Но матушка лишь печально покачала головой.
– Пока вас не было, – поведала Биссетт, когда миссис Белфлауэр и Сьюки вышли, – приходил мистер Эмерис и сказал, мистер Лимбрик, мол, клялся и божился, что тот инструмент не Джоба и вообще не кровельный. – Она покачала головой. – Какие прожженные бывают негодяи, даже представить себе трудно.
– Я никогда не верила, что это сделал Джоб, – сказала матушка. – А также и тому, что миссис Белфлауэр его узнала.
Биссетт тем не менее не отреклась от идеи, что Джоб был в этом деле замешан, и продолжала упорно ее отстаивать.
С прибытием из Лондона посылки с книгами в моей жизни началась новая глава. По утрам, после завтрака, мы с матушкой усаживались за противоположные концы стола в общей комнате, на колени она клала вышивку, а перед собой – открытый букварь, откуда читала мне урок, я же слушал или, высунув от усердия язык и сосредоточенно хмуря брови, вырисовывал буквы на грифельной доске или корпел над задачником.
Математика под матушкиным руководством продвигалась туго, зато мне очень нравилось слушать чтение и учиться читать самому.
Еще не умея разбирать слова, я был заворожен видом книг: иллюстрациями и оформлением. В первую очередь меня манили геральдика и карты – в особенности карты, которых имелось в доме немало, а больше всего одна, громадная, на веленевой бумаге, изображавшая окрестности Хафема и датированная почти веком ранее, – ее я рассматривал часами. (Загадка: в углу старинным почерком была написана фамилия дяди Мартина – «Фортисквинс».) Видя мой интерес, матушка договорилась с дядей Мартином, чтобы он послал мне карту Лондона, и в один прекрасный день к нам прибыл объемистый пакет: захватывающе подробная карта на двадцати двух страницах, опубликованная на следующий год после моего рождения. Я изучал ее час за часом, восхищаясь обширностью Лондона. Город сделался для меня местом не действительным, а воображаемым; чтобы прочитать сотни названий улиц, я торопился освоить грамоту. Вскоре я уже жадно поглощал «Дневник Чумного года» Дефо и страйповское издание «Обозрения Лондона» Стоу, справлялся одновременно по карте и завороженно отмечал, как менялся город со временем. Таким способом я «узнал» Лондон и был уверен, что не заблудился бы, по крайней мере в его центральных районах.
Наверное, я сделался, что называется, странным ребенком. Помню, как выглядывал ночью в окно и дивился, как странно все устроено: здесь деревья и дома, а там, наверху, луна и звезды, а самое странное, что я тут сижу и их рассматриваю. Я знал, что сверху на меня глядит Господь, потому что так говорили Биссетт и матушка. Няня уверяла, что если я буду хорошим, то отправлюсь на веки вечные на небеса, а если буду плохим, то отправлюсь в ад. Однажды, лежа в постели, я попытался представить себе эти «веки вечные». У меня в воображении возникла гигантская пропасть, куда я падаю, падаю и падаю, потому что дна у нее нет; матушка, няня, деревня – все это, по мере падения в нескончаемый пролом, делалось крохотным, отдаленным и бессмысленным; волосы у меня встали дыбом, сердце отчаянно заколотилось, и наконец я с усилием сосредоточил мысли на чем-то другом.
