– Ох, мэм, пожалуйста, идемте скорее. С нею не все ладно.
– В чем дело? – вскрикнула матушка.
– Это у нее в кармане, но ей вроде бы позволено, хотя, по мне, ей и без того истощать не грозит. Но она говорит, ей положено, пока она на службе.
Мать быстро вышла, миссис Белфлауэр последовала за нею по пятам.
Недовольный тем, что матушка не сдержала обещание, я вынул медальон и вновь его открыл. Вертя его в руках, я обнаружил на обратной стороне гравировку: две пары инициалов, так искусно переплетенных, что трудно было их различить. Знакомые «М. Х.», а следующие как будто «П. К.». Загадочная «К» запомнилась мне с того дня, как в дом вторгся посторонний, и теперь нужно было бы восстановить в памяти остаток слова, ставшего таким важным. Кладя медальон на место, я заметил под бархатом что-то еще, сдвинул его и обнаружил листок бумаги. Любопытство взяло верх над щепетильностью, я убрал ткань: листок был сложен пополам и запечатан большой красной печатью с оттиском знакомого рисунка, четырехлепестковой розы. На листке была надпись, поблекшая, в чернильных пятнышках (похоже, случайно размазанных), но вполне различимая: «Адресат сего мой возлюбленный сын – и мой наследник. Джон Хаффам».
Я поспешно прикрыл письмо тканью. Хаффам! Странно, что эта фамилия, обозначенная вездесущей буквой «Х.», была та самая, издавна знакомая, хотя и в другом написании! В моем мозгу замелькали предположения, но меня прервала вернувшаяся матушка.
– Что там стряслось? – спросил я.
– Ничего. Было небольшое недоразумение, но все уже уладилось, – объяснила она с усталой улыбкой.
Закрыв шкатулку, она протянула ее мне.
– А теперь поставь ее на место и отправляйся спать. Уложит тебя миссис Белфлауэр: Сьюки ушла к себе.
– Она заболела? А что такое с Биссетт?
– Не то чтобы заболела, но няня сегодня немного не в духе.
Я знал, что это значит, и радовался такому везению.
* * *
Итак, не Биссетт, а миссис Белфлауэр, отдуваясь и проклиная меня на чем свет стоит, спешила за мной вверх по лестнице, а я улепетывал с криками и смехом, забыв в пылу гонки о страшных тенях, что подстерегали в спальне.
– А теперь быстро в постель, – проворчала миссис Белфлауэр затем. – А то продрогнете, ночь больно студеная. Слышите, как разгуливается ветер?
Она держала мою ночную рубашку, а я протискивался внутрь. Чистое, пахнувшее крахмалом полотно окутало мне голову, затуманивая свет свечей, я утопал в белом тумане, пока не обнаружил случайно, куда сунуть макушку, и не увидел комнату и миссис Белфлауэр, которая закрывала шторы.
– Что сделалось с пшеницей, это просто ужас, – заметила она. – Говорят, такого никудышного урожая не было уже давно. Страшно и подумать, сколько будет стоить на Святках четырехфунтовая булка. В деревне народу… – Она осеклась. – Только бы девочка успела уже добраться домой.
– Наверняка добралась, – успокоил я миссис Белфлауэр, сидя в постели и наблюдая, как она убирает мою одежду.
– Если не отправилась проведать тетю и дядю. Ему, видно, опять неможется. – Миссис Белфлауэр покачала головой. – Бедная девочка. С ее семьей хлопот не оберешься. Но они ведь из Хафема, это плохая деревня, чего еще и ждать-то.
Сверкнула молния.
– Почему это Хафем плохая деревня?
– Сказать не могу, но плохая – хуже некуда. Даже Мампси, уж на что люди состоятельные и со связями тут и там, и те дрянь. Со всех сторон слышишь рассказы о них и их проделках.
