Мистер Момпессон смотрит на мать, та поджимает губы.
– Чуть больше двух тысяч фунтов.
Услышав эту сумму, баронет немного смягчается:
– Что ж, плохо, но не через меру. У тебя единственный выход – жениться.
– Именно об этом я и думал, сэр.
– Очень хорошо. Но тебе известно, кого я имею на примете.
– Отец, когда мы в прошлый раз об этом беседовали, я сказал: мне нужна невеста с наличностью. И думаю, я такую нашел.
– Я говорил тебе и раньше, что первейшее условие – сохранить имение.
– Но не в том случае, отец, если мы не сможем его содержать. Так ли важно, что мы потеряем землю, если мы такой ценой удержимся на плаву?
– Черт побери! – вопит баронет. – Ты лишен фамильной чести? Момпессоны владели этой землей сотни лет.
– Успокойся, отец. Ты ведешь речь о гордости, но правду-то знаешь. Мы приобрели имение весьма сомнительными средствами. Твой дед подчинил себе это жалкое существо, Джеймса Хаффама, и пособил ему обманным путем лишить наследства собственного сына.
Баронет багровеет от гнева – и, пока его супруга сердитыми жестами велит сыну покинуть комнату, возможно, и для нас наступает удобный момент расстаться с этой домашней сценкой.
Долгими часами, проведенными в темной камере, я не сводил глаз с несчастного создания напротив меня, пытаясь уяснить, что же все-таки происходит. Так это то самое Убежище, о котором упоминала матушка в своем повествовании?
Я думал о том, как протекали годы (моя жизнь насчитывала их меньше) для здешнего затворника. Не сразу мне пришло в голову, что я заперт лицом к лицу с убийцей моего дедушки: все питавшиеся мною надежды на его невиновность развеял дикий вид этого существа, скорченного у стены; теперь если он и мог представлять опасность, то только для себя самого.
В первые часы мой сокамерник потрясал цепями, словно рвался к бегству, однако прочные оковы едва позволяли ему двигаться. Потом он принялся стонать и тереться головой о запястья – воздеть руки выше ему мешали оковы, и меня посетила жуткая мысль: а не плачет ли он. Мне хотелось с ним заговорить, но мешало то, что я не знал, как к нему обратиться.
Помедлив, я задал простой вопрос:
– Вы меня понимаете?
При этих словах мой сокамерник еще сильнее вжался в стену, взирая на меня в ужасе и пытаясь заслонить лицо. И еще долго он не мог успокоиться.
Ночь тянулась и тянулась. Откуда-то из глубин дома доносились разные звуки, слышалось что-то вроде тонкого непрерывного плача, который можно было принять за отдаленные завывания ветра, если бы я не знал, что погода стоит тихая.
Так мало света проникало в камеру, что нельзя было понять, занялось ли утро, но в очень ранний, как мне показалось, час к дверной решетке приблизился доктор Алабастер в сопровождении надзирателя, который доставил меня сюда накануне вечером.
Мой бедный сокамерник, заслышав голос доктора, съежился и еще теснее прижался к стене.
– Доброе утро, мастер Клоудир.
Я шагнул к решетке и вгляделся в нездоровые черты доктора Алабастера.
– Не называйте меня так!
– Полагаю, вы провели приятную ночь, – продолжал он, – воссоединившись после столь долгой разлуки с вашим достопочтенным родителем. – Он поднес фонарь вплотную к решетке и осветил мне лицо. – Вид у вас, однако, утомленный. Боюсь, вам не давало уснуть его красноречие. Вам, надо думать, было о чем поговорить. Он поведал вам о вашем выдающемся дедушке, который, полагаю, скончался до того, как вы имели удовольствие завязать с ним знакомство, а также о том, как глубоко ваш родитель был привязан к этому джентльмену и какое практическое выражение нашла эта привязанность?
