Кыхма - страница 36

С собаками, конечно, не договоришься, эти так и будут брехать, как вражеская пропаганда. Глупые они звери, разве они понимают, что к чему?

Вообще-то Парус любил собак. Но в исчезнувшем поселке их больше не было. Пес – извечный хранитель мест, где пахнет очагом и хлебом, он выкликает на отрывистом, односложном языке свою неизбывную правду о том, что здесь живут свои, одни лишь свои, только свои, а чужих сюда не звали.

Пес поносит чужаков, он грозит им, он кричит им: «Пошли прочь, прочь, прочь!» В Кыхме нет ничего своего, и охранительный голос псов не оглашает пустоты покинутых жилищ.

Случалось, правда, что в бывший поселок забредал – может быть, влекомый запахом прошлой жизни – какой-нибудь бездомный друг человека. Молодая собака могла убежать с отары и потеряться на просторах степи. Ее могли прогнать чабаны: они держат собак, но если одна из них начинает попусту гонять молодняк или кусает ягненка, ее гонят прочь, а то и убивают, пристрелив из охотничьего ружья. Бездомное создание иной раз находило кратковременный приют в мертвом поселке, но уже через несколько дней можно было заметить собачью голову там, где начинается склон ближайшей сопки. Кыхма не Ноев ковчег, чтобы всякую бессловесную тварь привечать, а собачатина обещает на время теплую, жирную сытость.

Правда, была, была тут одна дворняга, лохматая, ничем не примечательная сука, которая сумела как-то поладить с неласковыми обитателями поселка. Росту небольшого – в холке не выше колена, рыжая, шерсть клоками свалялась, блохастая страшно, на брюхе залысина величиной с ладонь – словом, все как у всех, не видно в ней было ничего выдающегося, ничего напоминавшего о благородной красоте собачьего племени. Только уж очень выразительная скотина была. Она не просто так обреталась в Кыхме, она с людьми разговоры разговаривала. В черных блестящих глазах были слова – вот вы поели, а тут, между прочим, собака голодная. В торопливых метаниях баранки загнутого вверх хвостика – давайте вместе радоваться, смотрите, как нам хорошо сейчас. В скулящем повизгивании – ну, извините, извините, простите, если что не так. А чтоб лаять – так она не лаяла никогда. Очень умная была сука, человеческая. Впрочем, был у нее один отличительный знак, особая примета – на рыжем собачьем лице, прямо над пастью – два клочка черной шерсти, словно маленькие усики.

За эти усики ее – хоть и сука – прозвали в поселке Гитлером. И думается, получение имени, даже и такого, служило собачонке вроде как охранной грамотой.

Парус к этой собаке питал самое нежное чувство, часто с Гитлером разговаривал. Объяснял, что судьбы их в чем-то схожи, ведь и она тоже, наверное, сбежала, покинула место, где полагалось ей нести свою собачью службу, выбрала степь, пустоту, скитание и обосновалась наконец в мертвом поселке. Собачонка не спорила, она Паруса понимала. Конечно, она тоже видела сходство между ними, но совсем не зазнавалась, она всегда помнила, что она всего лишь маленькая собака, а он – человек, большой, даже великий человек. Другие обитатели поселка также общались с Гитлером не без улыбки: «Хайль Гитлер!», «Гитлер капут!» – говорили они, и было в этих словах что-то отдаленно напоминавшее ласку. Какие-то остатки забытого добродушия пробуждал в них шелудивый Гитлер. У псины даже появилось свое жилье – она прорыла узкий лаз под кучей грязной стекловаты, рубероида и шифера в том месте, где когда-то была колхозная баня. Туда она заползала, прижимаясь брюхом к земле, когда сердито выл степной ветер. Беда и Капитан не позволяли Парусу пускать блохастого Гитлера в маленькую землянку, где и без него им втроем было тесновато. Днем Гитлер носился по всему поселку, со всеми затевал общение, пробовал с самым жалобным видом клянчить еду, бегал в степь, осваивая искусство ловить полевок, в чем, судя по всему, весьма преуспел. Особую радость он выказывал при встрече с Парусом. Когда тот со своими старшими товарищами отлучался на заработки, Гитлер грустил, печально подвывал, лежал в своей норе под строительным мусором, а потом, словно заранее извещенный о времени возвращения друга, встречал на дальних подступах к поселку, прыгал, падал на спину и подставлял брюхо с жесткой кожаной залысиной, выеденной лишаем.