Ланарк. Жизнь в четырех книгах - страница 35

Манро отозвался:

– К сожалению, мне придется уйти. Я уже наскучил доктору Ланарку, а кроме того, у меня много работы.

– Нет, дружище, останьтесь еще хоть на минуточку! Один из пациентов вот-вот превратится в саламандру – зрелище неизменно впечатляющее. Садитесь, я вам покажу. – Он указал на диван и встал перед гостями, промакивая лоб платком. – Скажите, Ланарк, на каком инструменте вы играете?

– Ни на каком.

– Но вы интересуетесь музыкой?

– Нет.

– Может, вы разбираетесь в регтайме, джазе, буги-вуги, рок-н-ролле?

– Нет.

Озенфант вздохнул:

– Этого я и боялся. Но ничего, есть и другие способы найти общий язык с пациентами. Сейчас я покажу вам одного.

Озенфант шагнул к ближайшему гобелену и отдернул его, обнажив круглый стеклянный экран на стене. Внизу висел небольшой микрофон. Озенфант подтянул его к дивану (за микрофоном волочился тонкий кабель), сел и произнес:

– Говорит Озенфант. Покажите мне двенадцатую комнату.

Неоновые лампы на потолке погасли, и на экране высветился расплывчатый образ, похожий на рыцаря в готической кольчуге, возлежащего на могильной плите. Картина сделалась разборчивее: скорее это был доисторический ящер на стальном столе. Кожа была черная, из бугорчатых суставов торчали розовые и пурпурные иглы, гениталии были спрятаны среди пурпурных шипов; двойной ряд шипов, направленных вниз, поддерживал тело над столом, дюймах в девяти. Шея отсутствовала, подбородок тоже; голова росла прямо из ключиц, переходя в разинутый клюв, похожий на клюв гигантской кукушки. Других черт лица не наблюдалось, кроме пустых двух выпуклостей – жалкого подобия глазных яблок.

Манро заметил:

– Пасть открыта.

– Да, но воздух над ней трепещет. Скоро она захлопнется, и тогда – бум!

– Когда его доставили?

– Тому назад девять месяцев, девять дней и двадцать два часа. Прибыл он почти таким же, как сейчас: ничего человеческого, кроме рук, глотки и сосцевидного отростка. Любил как будто джаз – цеплялся за остатки саксофона. Поэтому я сказал: «Он увлекается музыкой, я сам буду его лечить». К несчастью, я совсем не разбираюсь в джазе. Попробовал Дебюсси (иногда в подобных случаях срабатывает), потом романтиков девятнадцатого века. Я окружал его Вагнером, заваливал Брамсом, развлекал Мендельсоном. Результат нулевой. В отчаянии я отступил в глубь веков, и кто же в итоге подействовал? Скарлатти. Когда я играл «Торжественное шествие», человеческие части тела пациента становились каждый раз розовыми и нежными, как детские ягодицы.

Прикрыв глаза, Озенфант послал в потолок воздушный поцелуй.

– Ну вот, все так и шло, пока, шесть часов назад, он за пять минут не обратился полностью в дракона. Наверное, я плохо играю на клавикордах? Но кто в этом несчастном институте мог бы меня заменить?

Манро заметил:

– Вы предполагали, что он розовеет от удовольствия. Но это могла быть ярость. Может, он не любит Скарлатти. Нужно было спросить.

– Я не верю в вербальную терапию. Слова – это язык лжи и лукавства. А музыка не лжет. Музыка обращается к сердцу.

Ланарк нетерпеливо заерзал. В свете экрана была видна улыбка Озенфанта – настолько неподвижная, что в ней отсутствовало выражение; брови же непрерывно шевелились, изображая преувеличенную задумчивость, удивление или скорбь.

Озенфант произнес:

– Ланарку наскучили технические подробности. Покажу-ка я ему других пациентов.

Он бросил несколько слов в микрофон, и на экране стали сменять друг друга драконы на стальных столах. У одних кожа блестела; другие были покрыты черепашьим панцирем; третьи обросли чешуей, как рыбы или крокодилы. Бóльшая часть имела иглы и шипы, иные носили гигантские рога – порой оленьи, разветвленные; но самое чудовищное заключалось в какой-нибудь детали: человеческой ноге, ухе, груди, выступавшей из оболочки динозавра. На краю одного из столов сидел незнакомый доктор и изучал шахматную доску, уравновешенную на драконьем брюхе.