Странная у этого Аркадия походка… – невольно подумал я. – Будто «голубой» идет…
– Опять? – посмотрев им вслед, брезгливо сплюнул Лукьян.
– Ничего ты не понимаешь, – с некоторым превосходством в голосе сказал Антип. – Мне Григорий Иванович сказывал, что это древний обычай: еще в Греции тамошние лучшие герои и богатыри так делали. И в Писании, – перекрестился, – про то же писано.
– Содом он и есть Содом, – покривился Лукьян.
– Темный ты, Лукьян, неуч. Сейчас все грамотные так делают: мужики с мужиками спят, бабы кофий пьють и раком дают.
– Я бы уж лучше с конем, чем с мужиком.
– Был у нас черемис один, так он с лощадями. Раз лошадь назад сдала и нутря ему подавила и кости помяла, – показал себе на живот и таз. – Дохтур ноги ему отчекрыжил по самое не балуй.
– Бог наказал, – сплюнул Лукьян.
– Знамо, неча хорошую кобылу зря портить. – Зевнул Антип. – Лучше нет молодой свежей девки. Еще некоторые вдовы-молодки хороши. После германской их полно в самом соку по деревне было. Нагнешь ее и…
– Хорош похабщину нести, зря время терять. Оглуши его слегка, чтобы не брыкался, да отвязывай.
Кулак здоровяка врезался мне в переносицу, наполовину выбив сознание. Меня отвязали, закинули мои руки себе на плечи, и потащили к недалекой бане.
– Погодь-ка, – замер перед порогом бани Антип, – а что ежели он баенник?
– Думаешь? – Лукьян с сомнением оглядел меня. – Вроде не похож…
– Была бы байна, а черти найдутся. Банник разный вид принять может. Хоть голого старика, хоть кабана, хоть собаки, лягушки, даже белого зайца. Я перед революцией, помню один раз пошел в байну мыться и не попросился. Помылся и смотрю: из-за печки кыха15 черная на меня глядит, и глазища, глазища здоровенные, что твои блюдца, зеленые. Испужался я, перекрестился, а он на полок16 и вскочил. Товды17 я задом попятился. Крещусь и пячусь. Так и вышел из парной, не кинулся он на меня, уберег Господь. Пришлось домой голым идти.
– То и обдериха могла быть, – задумчиво сказал Лукьян.
– Могла…
Они нерешительно стояли перед дверью.
– Мужики, отпустите, – всхлипнул я. – Я же свой, крещеный.
– Креста на тебе нет, – уличил Лукьян, – брэшешь ты.
– Что ты слушаешь нечистого? – Антип умело ткнул меня по почке. – Он тебе и не такого наплетет.
– Я в баню мыться просто крест снял, – ухватился я за призрачную надежду. – Я перекреститься могу…
Разбойники прислонили меня к бревенчатой стене бани и, отпустив, отошли на пару шагов, озадаченно рассматривая. Для страховки при этом держали меня под прицелом винтовки и обреза.
– Черт перекреститься не могёть, – озадаченно сказал Антип. – Так?
– Бачимо, – согласился Лукьян.
– Ежели он перекрестится, то он человек? Так?
– Знамо дело, – кивнул Лукьян.
– Крестись, паскуда! – щелкнул предохранителем. – А то стрельну!
Я перекрестился дрожащей рукой. Потом еще и еще. Бандиты не стреляли, и это крепило мою робкую надежду.
– Знать, впрямь крещеный, – обрадовался Антип.
– Да крещеный я, крещеный, – с облегчением выдохнул я.
– Это хорошо, – масляная рожа громилы просияла, – значит, тебя есть можно.
– Зачем? – обреченно спросил я. Надежда, кратко пискнув, умерла.
– Война войной, а обед по расписанию, – амбал степенно погладил живот. – Ладно на ночь горячего пожевать – кишки погреть. Стреляй его, Лукьян.
– Сам чего не стреляешь?
– Картечь потом выковыривать? Стреляй.
– Патрона жалко, – пожал плечами Лукьян. Щелкнул предохранителем, закинул винтовку на плечо. Вытащил из поясных ножен зверского вида нож. – Давай прирежем.
