Лавердо - страница 9

По двору прошли унылые политехники – видимо, сдавали зачеты допоздна и не убедили преподавателя. Из подсознания вынырнула не единожды наблюдаемая картина на зачетах: профессор пытается выдавить зачатки знаний, а студент – сделать лицо, дескать, что-то понял. А затем спектакль-бой – вздох против улыбки. Вздох разочарования старшего и просящая пощады улыбка младшего. Бой заканчивается быстро и однозначно – зачетка возвращается в руки студента со словами: «подготовьтесь и приходите в другой раз». Ничего не изменилось. Как сорок лет назад: время над этим спектаклем не властно. Сама Тамара училась отлично, и на такие «бои-зачеты» смотрела с брезгливостью.

Лицемерие – губительная сила. И наша компания прогнила из-за притворства. Каждый стремился к личной мечте. Ну и, спрашивается, что в этом дурного? Друг другу не мешали же. А от веселья выиграли все! Или всё же мешали? Каждый впоследствии прожил полную жизнь – значит, все были самодостаточны. Но прожил свою, собственную, вне коллектива. Вот только Шура с Викой в одной квартире. Что странно. А Лелька – совсем короткую.

Почему в моем лице они все видели контру? Детям недовольство системой передается от родителей. Но ни папа, ни тем более мама не были диссидентами, никогда ни единым плохим словом о социализме при детях не обмолвились. Не могла я пропитаться духом протеста. Я и не пискнула ничего против генеральной линии, ни одного анекдота. Да, общественной работы избегала, но разве одна? Хотя если вспомнить отчий дом… на поверку не всё так кристально. Может, говорить не говорили, но, если вдуматься, в их отдельной (редкость в те годы) квартире на Фонтанке витал душок нигилизма. На детский вопрос «Почему вы такие старые по сравнению с родителями ровесников?» мама сначала отшучивалась. А потом, когда Тамара с сестрой подросли и повторили вопрос, ответила мечтательно:

– Не до детей нам с папой было в двадцатые годы. Работы – выше головы: поднимали печатное дело по всей стране. Командировки от Белого моря до Туркестана. Как говорили – строили город-сад. С… энтузиазмом. Понимаете?

– А что потом?

– Что потом? Я родила тебя, когда мне уже было тридцать пять, а тебя в тридцать семь. Старородящей называли в роддоме.

– С городом-садом что? Перестали строить?

– Папа получил должность в Ленинграде, квартиру. Мы осели дома.

Дочек ответ не удовлетворил, мама внезапно загрустила, и сестры решили не приставать с расспросами.

Во дворе прошла еще одна группа студентов. Веселятся. Значит, эти везунчики – сдали зачеты. Какие-то разрозненные картинки прошлого продолжали всплывать. Вспомнилось, как отец плакал от счастья, когда объявили о смерти Сталина. Вся страна плакала от горя, а отец старался скрыть радость… Странный плач.

Или другая зарисовка. Опять-таки из их жизни на Фонтанке. Их дом строился еще до революции, как доходный в верхних этажах, а для хозяев в нижних. С чопорным вестибюлем на первом этаже. И пол, и стены выложены красочной керамикой. Перила парадной лестницы на этажи – ажурная чугунина. На втором этаже – огромная зала с высокими потолками, панорамными окнами на реку: видимо, для балов – пилястры с лепниной, лакированный паркет, ниша для оркестра.

Однажды, когда Тамара ходила во второй класс, пришли отделочники и в вестибюле сделали выгородку. Стены – из фанеры, потолок – первый марш лестницы. В этой, с позволения назвать, комнатке поселили уборщицу тетю Пашу. Милая, безропотная женщина: согласилась на любое жилье и каторжную работу – мыть все домовые лестницы в округе. Как она жила прямо у выхода на улицу, и зимой в стужу, и без туалета, и без кухни? Но тетя Паша не роптала: лишь бы каморка, где можно поспать. А в это же время зала на втором этаже пустовала. Всегда. Массивная дверь закрывалась на замок, ключ от которого хранился в райисполкоме. Жизнь в залу возвращалась только раз в два года. Для проведения выборов в Верховный совет. Дверь распахивали настежь: паркет, стены, рамы вычищали от пыли, украшали цветами и кумачовыми транспарантами. В центре ставили обитую бархатом урну для голосования, по периметру сидели накрашенные тети, выдававшие бюллетени, в оркестровой нише продавались пирожки, бутерброды, лимонады. Вся процедура – сплошная профанация: выбирать не приходилось – в списках всегда стояла одна фамилия, самого «достойного представителя блока коммунистов и беспартийных». Непоколебимое единение масс. Через пару недель праздник уступал место забвению – кумачи убирали, пирожки доедали, ключ поворачивался на два оборота. А тетя Паша продолжала жить без туалета под лестницей. Маленькая Тамара ужасно боялась вечно закрытой двери на втором этаже – казалось, что там скрывается враг. Она пробегала второй этаж с зажмуренными глазами. Мерещилась костлявая рука, хватающая за школьный передник. Силы придавала надежда, что тетя Паша услышит крик о помощи через фанерную перегородку.