– Ну куда ты гонишь? Куда торопишься?
Пузырьки кашля рвались из горла, но Елена постаралась улыбнуться с благодарностью. Контролер казался мирным, добродушным дядечкой, из тех, что надоедают здравыми поучениями сразу после знакомства. И чего она испугалась его «билетика»?
Дождь уже кончился. Омытые стекла сверкали безудержным праздником, каждой каплей умножая окружающее великолепие – люминесцирующие витрины, рекламные щиты вдоль дороги, щедрую иллюминацию карнавальных фонарей. Вокруг кипела бурная ночная суматоха. Мигал неон, сменяли одна другую картинки рекламных полотен, билась о стекла музыка – яркая, ритмичная, изменяющая сердечные ритмы и заставляющая ступни отбивать такт. В трамвайных окнах, заляпанных дождевыми каплями, лица гуляющих выглядели неразличимыми цветными пятнами, но представлялось изнутри, что многоголосая улица празднует от души и гуляет долго, может быть, вечно.
– Девочки! – завопил вдруг Виталий.
У витрины, где сияющий улыбкой добрый молодец сидел на вороном коне на фоне обильно колосящейся нивы, паслось четверо совсем юных дев. На их тонких подростковых фигурах змеиной кожей мерцали ярко-розовым, фиолетово-желтым и изумрудным узкие платьица. Лица и ногти дев флюоресцировали в тон.
– Эй, девочки, давай сюда! – закричал Виталий.
Кондуктор положил руку ему на плечо.
– Потише, им все равно не слышно, – успокаивающе произнес он.
Но девушки, казалось, услышали и откровенно разглядывали их сквозь стекло. Да и они в трамвае ясно различали, как брюнетка с густо-изумрудными веками и полными багровыми губами зашептала что-то на ухо розововолосой подружке, и обе по-детски открыто засмеялись. Звонкое щебетание раскололо толщу трамвайного стекла, взлетело над разноголосым уличным шумом и дребезгом железа, как шелковый флаг взлетает свежим утром над палубой авианосца.
Виталий бросился к раздвижной трамвайной двери. Девичий смех и зазывные взгляды подстегивали его, придавая решимости и сил.
– Давай, давай, – расходился он. – Выпускай! Ленка, помоги, что ты стоишь, жалко тебе, что ли!
– А ну цыц, – вступил кондуктор, – это же общественное место, что вы разорались! А девчонки молоды еще, рано им по трамваям кататься.
Он неожиданно перешел на умоляющий тон:
– Не надо, господин хороший, не связывайтесь с малолетками. Слово даю, тут беды не оберешься.
Виталий раздраженно повернулся к нему и отчетливо зарычал. Контролер, однако, спокойно ожидал, глядя в окно. Виталий тоже выглянул наружу.
Трамвай уже миновал улицу с разряженными девчонками, а вскоре и весь праздничный квартал с его пенящимися огнями и ритмами остался позади. Виталий со вздохом опустился на сиденье.
Какое-то время было тихо. Незаметно затихла и затерялась вдали оглушительно веселая музыка, и только низкое уханье стучало в ушах, будто рядом уверенно и ритмично заколачивали сваю, да легкое дребезжание звенело надоедливо и неотступно, как если бы огромный молот слегка раскачивался на проволоке, заржавленный, незакрепленный.
– Дзинь – дзинь – БУМ – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ!
Дребезжание с комариной назойливостью захватывало мысли, сматывало их разрозненные нити от поверхности вглубь, к самой искренней и забытой, свивало из них цельный плотный клубок, единую стынущую спираль навязчивой мелодии.
– Дзинь – дзинь – БУМ! – дзииннннь – БУМ! – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ.
Замотается проволочный клубочек, совьется от кожи до сердца и – укатится прочь, весь, целиком, до последней неровной ниточки. Но еще до того выскользнет из-за пазухи ненадежный последний винт, зазмеится в падении тонкая проволока, рванется к дрожащей в ожидании земле, и вся махина рухнет – БУМ! – нет, еще висит, еще держится на ненадежной медной нити – дзинь – дзинь – БУМ! – дзинь – БУМ!
