Тихонько подвывая, Кирюша отчаянно ковыляет нетвердыми еще ножками к пластиковой кастрюльке и сует в нее голову, и так сидит только гулко завывая в кастрюлькино днище.
–Кирюша, – зовет Оля тихо, – Кирюша, это я, я ухожу, вернусь вечером, веди себя хорошо, слышишь?
–У-у…– отвечает Кирюша.
Трамвай, качая сытым брюхом, тихонечко погромыхивает на стыках рельс. Тудух-тудух – Саратов, Волга. Но сегодня эта великая река не может унести Олю обратно в светлое лето ее детства. Оля переживает, хватит ли Кирюше лекарств. Успеет ли Андрей с деньгами, а если нет? Как тогда поступить?
Она думает об этом всю дорогу, и даже когда толпа, притерев Олю к чьему-то плечу, выносит ее на остановку. Оля Думает об этом, торопливо меся каблуками осеннюю грязь. Ее невидящий взгляд плывет по лицам учеников, обтекающих ее шустрым потоком. Дети гогочут, толкаются, норовя спихнуть друг друга в лужи. Один из мальчишек врезается Оле в грудь, и она, погруженная в свои мысли, не успевает увернуться.
Пакеты падают, тетради зеленым ворохом рассыпаются по земле. Оля леденеет ужасом.
–Извините! – уже издалека летит Оле мальчишеская повинность и тут же растворяется в гоготе, визге, криках.
Оля приседает и каменной рукой одну за одной кладет тетради обратно в пакет. Нежная салатная зелень буреет от грязи. Округлая припухлость детского почерка оплывает синими безобразными пузырями. Оля, кажется, плачет, а может ей только хочется, но оледенелое лицо не может выдавить слез. Плакать хочется не от того, что Олю толкнули, и даже не от точащего душу страха за Кирюшу, а от попранности святой белизны тетрадных листов.
Они – самое чистое, что Оля знает в мире. Детские сочинения, полные наивной нежности и мечт, залиты радужной бензиновой мутью луж. И это обижает Олю больше любой несправедливости, больше собственной боли за сына и боли за свое растоптанное женское счастье.
–Ольга Дмитриевна, вам помочь?
Никита Парфенов смотрит на нее из окна машины. Ему сигналят сзади, а он, не обращая внимания включает аварийку. Грязи Никита не гнушается, и его большие с длинными паучьими пальцами руки быстро-быстро складывают тетради обратно в пакет.
– Это что, наши что ли? – Усмехается. – Ничего себе повезло.
Оля почему-то молчит, остолбенело наблюдая, как Никита, утопая подошвами белых кроссовок в грязи перебирает бурые листы.
– Это что получается, сочинения пропали, нам значит пятерки полагаются?
– Спасибо Никита, – говорит Оля, медленно, сама не зная, чем зачарованная, и тянется к лямке пакета.
Но Никита одергивает руку, не дает Оле вцепиться в целлофан.
–Вы, Ольга Дмитриевна, бросьте это, только пальто перепачкаете. Давайте я их выброшу.
–Ну как же ты их выбросишь, там же работы, там же сочинения! – беспокоится Оля.
–Да и черт с ними! Новые напишем.
И Никита, подмигнув ей своим веселым глазом, садиться в машину и уезжает. И тут наконец с Оли спадает колдовство и она понимает в чем же все дело, что так выбило ее из колеи, от чего она вдруг сама не своя впала в ступор, и тетради даже не сумела отстоять, так и увез их Парфенов с собой – ведь Никита, шестнадцатилетний мальчишка, только что уехал за рулем нового, еще пахнущего пластиком и кожей, мерседеса.
