–И что ты посоветуешь? – Оля примирительно отпивает чай – горький, передержанный.
–А ничего не посоветую. Что ты можешь? Запретить Парфенову на своей машине ездить? – Хмыкает Дашка, – Ну в полицию заявить, конечно, можно, вот только чем это для школы обернется и для родителей его – вопрос большой. Так можно не то, что помочь, а жизнь испоганить. Он-то это все по дурости…
–Значит, решено! – зЗявляет воинственно Оля, – Пойдем к директору и с твоим экспертным мнением просить запрета будем. Ему проблемы не нужны – пусть вызывает родителей, решим все сами, внутри школы.
Даша поперхнулась.
–С моим мнением?
–Ты, как психолог, больший вес имеешь в таких вопросах. Ты же меня поддержишь?
И Даша крепко задумывается. Перед глазами ее одинокие вечера, обеды в компании престарелых теток, и бесконечные разговоры о давлении, больных ногах, язвах…
–Поддержу, – вздыхает она обреченно и грустно, – конечно, Оль, поддержу.
Мгла обнимает Олю. За ее спиной школа прячется в вечерних сумерках, и только желтые глаза окон выдают ее. Школа словно плывет огнями в пустоте, и этот охристый теплый свет так дорог Оле, что невольно щемит сердце. В нем все счастье, вся любовь мира.
Оля идет дворами, любуясь разноцветными огнями чьих-то жизней, и Оле кажется, что за каждым из окон живут уют, семейное счастье и покой. Эти мысли родом из детства – из зимних прогулок с промокшими штанами, сосульками на варежках и ранней темнотой, наваливающейся сверху уже в четыре часа, выползающей из лесу, против которой только этот рыжий оконный свет и мог спасти.
Запах кухни – раскалённый цоколь лампочки, бабушкины пирожки с малиновым вареньем, мокрые до нитки шерстяные носки и варежки на батарее… Красные промерзшие коленки, которые даже спустя полчаса остаются холодными, как из морозилки. Вот, что прячется в этом свете в окнах, вот, что живет за тонкими стеклами. Оля садится на пустую качель и, перебирая по мерзлой земле ногами, слегка раскачивается – вперед, назад.
Окна то подпрыгивают ей на встречу, то отдаляются по странным косым углом. Оле немножко стыдно, что она, учитель, взрослая женщина, вот так глупо сейчас смотрится со стороны – большая и полная втиснутая между двух прутиков качели. Но так хорошо, так сладостно! И Оля позволяет себе это счастье – на пару минут. Пару минут не быть учителем, не быть матерью, не быть опорой – а просто побыть человеком.
Качель замедляет свой бег, скрипы ржавых петель все тише, все короче. Качель останавливается и Оля, снова прежняя Оля, встает, набрасывает на плечо сумку и идет домой.
Мать открывает дверь едва-едва, подозрительно щурит глаза в щель. Признав Олю, распахивает дверь резко и нервно, суетливым шёпотом говорит:
– Оля, я ей богу его пускать не хотела, да он пролез. Ты его в шею гони!
Оля все понимает по ботинкам. Они – большие и черные – два чужеродных объекта в коридоре. Оля не хочет, но все же отмечает дорогую лоснящуюся матовым блеском кожу, качественные шнурки, не стоптанный каблук. Затем Оля смотрит на свои сапоги – каблук махрится стоптанной набойкой, кожа вся помята и в трещинах от долгой носки, сизый мысок, как лысина на макушке, светлеет стертым пятном среди черноты.
Мелочная злоба вскипает в ней, и Оля делает глубокий вдох и медленный выдох, прежде чем войти в квартиру.
Андрей сидит на кухне, пьет чай из Олиной любимой кружки с пингвинами. По-хозяйски берет из пакетика печенье курабье, сам привез – сам и ест. Мать ему, конечно, на стол ничего не поставила. Кирюшка в комнате нервно мычит и качается из стороны в сторону – он знает, в доме чужой.
