– Когда-нибудь ты все поймешь. А теперь, пока солнце не село, нам стоит заняться работой, сынок.
– Как обычно.
Юноша надеялся, что отец на него вообще не смотрит с небес, нежели знать, что пристально следит за каждым шагом сына, который день ото дня метет пол, мешает тесто и печет лепешки, нянчит сестер, копается в земле, гонит коз на луга и много всего прочего, что никак не заинтересует покровителя искусств.
– Я, как лебедь – хорош собой, но никогда не заведу песнь, – рассуждал парень, – только перед смертью… Придешь ли ты ко мне в мой последний миг, отец?
Ответа он не дождался. И больше на небо глаз не поднимал. Пусть мать думает, что хочет, а он-то знает – Аполлон ушел от нее туда, где звучит новая, иная музыка. А ее песнь, как бы складно и даже изумительно не звучала, богу попросту наскучила.
II. Явление вестника в Лигурию
Братья возвращались с тренировки, свет полудня обратил их в подобие оживших бронзовых изваяний – блестела лоснящаяся кожа и покрывающий ее линоторакс переливался каждой чешуйкой подобно водной глади, шлемы (которые молодые мужчины несли в руках будто пустые карасы из-под вина) от истомы небрежно ударяли по бедрам – ритмичный металлический перезвон – почти звуки кимвал. Дори – длинные копья, с коими они упражнялись, – глухо погружались древком в песок при каждом шаге.
Приветствовал братьев Кикн игрой на лире – он не бездельничал, нет, а тоже увлечен занятиями, но иного толку. Звали его юноши с собой, порой он соглашался с ними провести время подобно их пристрастиям – в соревновании на меткость и выносливость – стрельбу из лука, метание диска, копий, да хоть и камушков, беге, борьбе и прочем, в дебатах и спорах – касательно истории и политики – не менее жарких, чем разудалые игрища.
Если же не шел он с ними (как сегодня), – не ворчали другие отроки царя Сфенела, владыки Лигурии (что лежала выше и севернее славной Эллады), – ибо по старшинству очередь править до любимца муз дойдет не так скоро, есть еще время нагнать старших в этом умении; кроме того, музыка нравилась братьям – а пели и играли они не так уж приятно, нежели юный царевич.
Да и отец не серчал ни на кого из сыновей и дочерей – всех любил однородно – женщины станут оплотом надежных союзов с соседями, мужчины – защитниками и воинами, продолжат дела отеческие здесь и в краях – близких или далеких. А если кто не захочет выгодного брака, но с нелюбимым супругом, или занятие найдет иное, как Кикн, который склонен к искусству, – так и сие допустимо.
Юноша играл и пел, славил загодя братьев, те ему радостно махали – лесть уж любому приятна, только не в том цель – хотелось ему их порадовать, показать, как отточил мастерство, выучил новые песни и гимны, причудливые мотивы – песен полузабытых и совсем новых – да и только.
– Кто там? Глядите! – воскликнули копьеносцы, когда Кикн закончил их развлекать, а теперь уж все отдыхали от зноя под сенью деревьев и навеса, омылись, вдоволь напились и поели.
– Какой-то муж. Чужеземец, похоже! – сказал средний брат.
– И правда! – Тут старший, лежавший на подушках, приоткрыл глаз и поглядел на пришлого, который так и стоял в отдалении.
“И когда появился?” – задумался Кикн.
– Добротный петас, к слову. А это что, крылья на нем? Вот диво, да? Знатный какой-то пришелец. Где же и у кого я видал такие наряды?
– И экзомис, и гиматий. Багряное, синее, золотое – все – в точности чужеземное, – вторили братья, но не потешались и не дивились – а так, ленно обрисовывали наряд пришельца. Встречали они выходцев из разных стран куда чаще, нежели юный музыкант, который никогда и не покидал отчего дома.
