И она плакала.
Кроме облегчения, слезы приносили девушке что-то еще, что-то, свершавшееся не с ней и не в ней, но вне, рядом. Отчего у него так дрожат руки, он смаргивает и передергивает тощими плечами? Слезы дали Ганне власть, да, власть. И удовольствие от этой власти оказалось сильнее боли, которая уже начинала стихать, сильнее разочарования, которое растает со временем…
– Малыш, ну не плачь, ну не надо, – бормотал Вадим, оглядываясь по сторонам, словно боясь, что их кто-то услышит. – Малыш, я…
«А ведь правильно он боится, – сообразила про себя Ганна. – Стены тут тонкие, недавно я услышала поздно вечером, как икает соседка, та вредная старушенция. Громко так икает и приговаривает: «Ох, господи, ох, боже мой!» Она же все жалуется, что мы шумим много. Теперь все соседи знают, что мои убрались в деревню, что я одна, и в любой момент могут заинтересоваться – что это меня так расстроило? А тут, вот тебе раз, любовничек без штанов, совращение несовершеннолетней, а если учесть мое состояние, то и просто изнасилование! Статья!»
Штаны Вадим еще не успел надеть, глупо белел в полумраке белыми трусишками. Ганне захотелось рассмеяться, но это было бы не к месту, потому она поддала жару – испустила такое истошное рыдание, что самой стало неловко.
– Мы поженимся! – выпалил Вадим и даже заулыбался, словно нашел единственно верное слово, единственное средство все исправить. – Нужно только немного подождать, когда ты закончишь школу, но ведь это только год, всего лишь год… Тебе будет семнадцать, уже можно жениться…
– А если ребенок? – выкрикнула Ганна, выдав то, что действительно ее волновало.
– Да, это… Я не подумал как-то, не сообразил… Ты сейчас, того… Иди в ванную и там сделай…
– Что?
Ерзая и ежась, он кое-как объяснил. Ганна поморщилась. Какое унижение, он не должен был рассчитывать в этом на нее! Но пошла – в конце концов, это в ее же интересах. За время ее отсутствия Вадим напялил штаны и совершенно пришел в себя, даже чайник вскипятил. Начал говорить что-то, какие-то планы развивал… Ганна вдруг устала, ужасно устала. Ей захотелось спать. А ведь нужно еще замыть пятно, оставшееся на новеньком диване. Земляника со сливками. Мерзость.
«Уйди, – сказала она Вадиму мысленно. – Уйди, и постарайся загладить свою вину передо мной. Все равно как!»
Он убрался, но ненадолго. В шесть часов утра, когда Ганна досматривала утренние тревожные сны, в дверь позвонили. Робкий такой звонок.
– Зачем ты пришел? – зашипела Ганна, открыв, как была, в ночной рубашке. – С ума сошел? Увидят же?
– Я, я это… Привез тебе вот… Подарок, как невесте…
«Подарком» были серьги. И какие серьги!
Ганна проколола уши год назад. Мать «под настроение» свела ее в салон красоты и выдала из семейного золотого запаса сережки, что тетка подарила девочке, когда та только родилась. Детские такие сережки, просто золотая пуговка на дужке, простенько и со вкусом. И невзрачно.
Но эти… Изящно изогнутая веточка, золотой листочек на ней, и звездно сверкающий камушек. Цветочек ли, ягодка? Нет, наверное, цветочек. Ягодки будут впереди. Ганна перед зеркалом вдела сережки в зарозовевшие ушки, небрежно (ах, и откуда у нее только взялась эта небрежность!) чмокнула Вадима в щеку.
– Спасибо, – только и сказала. И тут же вытолкала за дверь – иди-иди, нечего тут!
И он понял, как ей можно угодить.
И она поняла, чем она владеет.
С тех пор как Ганна перестала быть единственным ребенком в семье, ей всегда чего-то недоставало. Не вдоволь было лакомств, не хватало игрушек, не было красивой одежды. Но хуже всего, что не хватало родительской ласки, внимания, доброго слова. А потом стало недоставать свободы, личного пространства, не хватало своего. Все вокруг было общее. И она стала жадной, жадной не только до вещей, но и до отношений.
