Лёд и Серебро - страница 5

Что ж, сюрприз удался.

– Хэвен Лаво? Устраивайся поудобнее, пожалуйста.

Как же ее это раздражает! Эта излишняя, бесполезная вежливость. Зачем ее вообще придумали?

Она смотрит на миссис Уильямс и в очередной раз убеждается, что все психологи как с одного конвейера. Эта старше мисс Форбс из Нью-Йорка, эта скорее похожа на твою тетю, возможно именно этим она и подкупает. Ее широкая, почти искренняя улыбка достаточно сильно располагает к доверию. Возможно, именно это заставляет подростков раскрываться ей. Хэвен не видит в этом ничего плохого. Доверие – это хорошо. Просто она не хочет доверять и не хочет раскрываться. Ей нравится ее раковина, она давно захлопнула ее и вылезать наружу не собирается.

– Расскажешь мне, как у тебя дела, Хэвен?

Серьезно? Нет, серьезно?

Бобры, живущие на разных континентах и никогда не встречавшие друг друга строят одинаковые плотины. Также и психологи задают одинаковые вопросы. Хэвен надевает на себя лучшую из своих улыбок.

– Все отлично, миссис Уильямс.

Какое-то время они говорят о чем-то. Миссис Уильямс спрашивает, волнуется ли она из-за переезда и перехода в новую школу. Хэвен отвечает, что да, волновалась, но она познакомилась с Иви и другими ребятами, и сейчас ей стало легче. Потом миссис Уильямс спрашивает про ее отношения с мамой, и Хэвен отвечает, что они хорошие. Иногда они ссорятся, но без этого никак, верно? Она знает, как нужно вести себя с психологами. Они не обычные люди, просто так их не обмануть. Поэтому нужно говорить правду, но не всю, лишь часть, тогда они не почувствуют подвоха. Когда показываешь верхушку айсберга, мало кто станет нырять в ледяную воду, чтобы узнать, что скрывается на глубине, верно?

А потом миссис Уильямс достает картинки, и Хэвен еле сдерживается от ехидного замечания.

Серьезно? Нет, серьезно?

Она смотрит на картинку и видит свои белые пальцы в расплывающейся ярко-красной луже.

Это долбанная бабочка.

Она делает все, чтобы не вспоминать об этом. Только не здесь, только не сейчас, только не снова. Но воспоминания лезут в ее душу, и она не в силах их остановить.

После произошедшего Хэвен была готова лезть на потолок и выть на луну, лишь бы убрать из груди черную кислотную пустоту, разъедающую ее внутренности. Когда стадия отрицания прошла, она с головой погрузилась в глубокую подростковую депрессию.

Она отказывалась ходить в школу.

Почти ничего не ела, либо же ела так много, что ее начинало тошнить.

Пила только кофе, который, как ей казалось, немного ее успокаивал.

На каждое замечание мамы отвечала либо жестоким безразличным молчанием, либо истерикой.

И она не могла спать.

Каждый раз, когда Хэвен держала глаза закрытыми дольше нескольких минут, ее начинала бить мелкая дрожь. А в те редкие ночи, когда усталость все же брала вверх над ее измученным организмом, и она проваливалась в сон, ее засасывало в пучину кошмаров, из которой приходилось медленно и долго выбираться, как из болотной трясины.

Кто-то посоветовал маме снотворные, но действовали они плохо. Однажды Хэвен просто сказала себе, что сегодня ночью заснет в любом случае. Пусть хоть солнце погаснет, но она сделает это. Она выпила две таблетки снотворного вместо одной и почти сразу почувствовала легкое головокружение. Ей это понравилось, и она выпила еще одну, на всякий случай. Потом еще две и возможно еще, она не помнила, сколько их было всего, но в ту ночь она спала без кошмаров, а проснулась в больнице от тупой головной боли и буквально сводящей с ума тошноты.