И я перебрался на барк. Подняв только бушпритные паруса и постоянно меняя галс на малом ходу, я при томительном штиле начал прогулку по слабой волне в пьянящей близости от безоружного неприятеля.
Скоро настала пора сменить манёвр. Я взмок под колетом, да и шпага несколько стесняла в движениях. Пренебрегая условностями нашего сурового быта, я скинул остатки одежды и оружие и уже более проворно стал авралить испанскую палубу, чувствуя собственным телом её шпангоуты.
Трудился я с прилежанием юнги добросовестно и до той поры, пока вновь не возвысился до капитана галиона под всеми парусами при попутном ветре. И теперь уже никакие течения и мели не могли сбить меня с намеченного курса. Мой стойкий флагман уже не только бушпритом, но килем и форштевнем зарывался в заветную отмель, днищем и бортами осязая смыкающиеся своды трепетного мира женского лона. И я дал залп из всех орудий, не пожалев накопленный вынужденным простоем боезапас, а потом ещё несколько раз накатил орудия, как бы в поисках недобитого противника, а не найдя его, вывел свой корабль из тесной гавани, оставляя за ним белесую, кильваторную струю, рвущуюся из кингстона побеждённой…
Грозные удары сапог в дверь каюты оторвали меня от привычной уже работы. Я как раз в очередной момент примеривался твёрдой рукой раздвинуть кожаные фартуки на запальном отверстии испанской мортиры, чтобы прочистить её своим упорным банником. Но труд мой был напрасен. Команда уже врывалась в покои и требовала выдачи остатков трофея. Оказалось, что шхуна бросила якорь у какого-то острова, и подошло время шестой статьи.
Я горевал у бутылок с малагой двое суток и по тому, как без перерыва веселилось на палубе отребье висельников, ясно представлял тяжкую долю моего длинноволосого приза, переходящего из рук в руки по жребию.
На третьи сутки, уняв печаль потери и просветлев разумом, я выполз на корму, чтобы внести свою обычную и посильную лепту в пополнение запасов вод мирового океана. Но не успели первые капли оросить волну, как меня с головы до пят пронзила острая боль, словно в ствол моего мушкета, так славно отстреливающегося пару суток назад, кто-то вгонял раскалённый шомпол.
Тут же прервав необходимое организму занятие, я внимательно осмотрел свой обессилевший линёк, но явных следов порчи и износа не обнаружил. Вторая попытка завершила-таки прерванный обряд очищения, но прошла, как говорится, в родовых муках и с натуральной слезою в глазах.
Надо ли говорить знающему человеку, что страдания мои не прекратились и на следующий день?
Я впал в тяжёлое и мрачное настроение, словно поп перед совершением казни через повешение, и стал подумывать о собственном пеньковом галстуке, но к счастью для моей шеи заметил, что многие мои собратья мучаются тем же.
Эти горестные наблюдения натолкнули меня на мысль о возможной эпидемии на шхуне, и я припомнил, как некогда страдали всем экипажем от Жёлтого Джека. Однако, новая хворь была незнакомой, а потому более пугающей. А когда вся команда, за исключением Однорукого и кока, стала рыдать и метаться по палубе в предрассветное время, я пошёл к капитану за советом в надежде услышать слово мудрого утешения. Однорукий же в ответ, подло трясясь за свою шкуру, собрал на шкафуте всех страдальцев «Летучего лапландца» и скомандовал: «Концы в воду!», тупоголово полагая, что морская соль поможет нашему горю.
