– А как же твоя мать? Как же семья, работа?
– В каком смысле?
– Ты все понимаешь.
– Я никогда и ничего не понимала, Петре. Я лечу. Что будет там, не знаю. Как-нибудь выкручусь, посмотрим.
– Ты никуда не полетишь.
– Отпусти мою руку. Я лечу. Ты понял?
Ненавижу мужскую истерию. Ничего интересного и неожиданного.
Я вышла из клиники и выкинула телефон в мусорку, куда сразу полез грязный мальчишка. Надеюсь, ему доставит блаженное удовольствие мой альбом. Теперь я задалась вопросом, зайти ли к девочкам? Думаю припадков на сегодня хватит. А дед? С ним все же лучше проститься.
Дед жил в одноэтажном собственном доме за рекой. С центра пешком минут двадцать. Но при таком листопаде весь час. Я спустилась на причал. Через речку пять минут. На аквабус стояла страшная очередь. Меня ухватил под локоть неприятнейший кряжистый тип:
– На лодке без очереди.
Отлично. Я пошла за ним и села в скрипучее судно еще с двумя женщинами. За скорость я заплатила в три раза больше, как собственно и за нервы. Лодка опасно качалась, да и сопрановый капитан был не особо трезв. Зато как я была счастлива, когда ступила на землю.
Я закрыла за собой калитку, дед сидел под кустом сирени на скамейке, ел чернику. Он отложил журнал про путешествия. Его глаза были обвязаны красной лентой.
– Привет, дед. Изучаешь дикие пляжи?
– Приветствую, молодежь! Да вот, старый нашел за шестнадцатый год, перечитываю. Я все звоню тебе, а телефон говорят недоступен.
– Странно, вроде работает. Я ненадолго, у меня самолет.
– Ааа, слышал, улетаешь… Чаю со мной не выпьешь?
– Нет. Тебе мама не звонила?
– Не слышал.
Я села рядом. Черника кислющая.
– Ты когда обратно? Звони и рассказывай как там. Буду глотать слюнки.
– Дед, может снимешь повязку? Сколько ж уже не видел меня?
– Это невозможно.
– Конечно.
Бессмысленный разговор.
– Ладно, мне пора.
Я хлопнула ладонями по коленкам.
– Дай обниму тебя. Совсем похудела, ничего не ешь поди?
– Еще как ем.
Мы молчали. Я смотрела на красный бандаж.
– Позавчера ты ходил с зеленой повязкой.
– С желтой, Иф.
– С желтой, да…
Я может быть никогда не вернусь. Я вероятнее всего никогда тебя не увижу… и ты еще встаешь в позу. Попытаюсь еще раз.
– Я хочу, увидеть тебя.
Дед вздрогнул.
– Знаю, что будешь брыкаться, но я уезжаю надолго. Ты же понимаешь, может случиться что угодно, ты не молодой человек.
Но дед играл в молчанку.
– Ты можешь посмотреть на меня?
– Ифе, я не сниму повязку.
– А если это последняя встреча?
– Что ты несешь! Я буду отплясывать на твоей свадьбе.
– Ты и правда слеп.
– Не правда, Иф. Я вижу слишком хорошо.
– Тебе еще не надоело так жить?
– Как?
– Как анахорет?
– Ифе, я начинаю яриться, не обижайся, пожалуйста. Не хочу прогонять тебя, но если за три года я ни разу не отступил, почему вы каждый раз считаете, что сможете меня переубедить? Перестаньте с твоей матерью считать себя целительницами и оставьте меня в покое.
– Считаешь это легко?
– В мое время, нас учили весьма полезной добродетели – смирению. И очень жаль, что нынче, у вас другие взгляды.
– Думаешь просто смириться с тем, что ты себя мучаешь?
– У тебя красивый голос, особенно, когда сердишься. Если бы я не закрылся, никогда бы это не заметил.
– Как сейчас не замечаешь другого.
– Ифе, я попытаюсь тебе обьяснить в последний раз. И больше мы никогда не вернемся к этой теме. Я не хочу видеть. Главное в этом предложении два слова, а между ними отрицание: «я не хочу». Я не хочу смотреть на людей. Ты знаешь, дома я повязку не ношу. Я читаю газеты, стираю портки мылом сиреневого цвета, протираю пыль бумажным полотенцем в какой-то невероятно жуткий узор и сортирую мусор. Я не могу, милая Иф, я просто не способен смотреть на людей.
