В окопы к нам большевики наезжали, понимай, что такие же, как мы, солдаты. Сказывали нам про ленинские разумения о земле и крестьянской доле.
Слушал я их, понимал, что по-дельному говорят, но все одно с открытой душой поверить в их правду опасался. А по какой причине? Да по той же, что эсеры и меньшевики тоже про землю не позабывают, но у всех разговор о земле разный. Вот и зачинает мутить разум сомнение, кому поверить, то ли большевикам, то ли прочим партиям. А спрошу тебя, по какой причине заводятся у меня подобные сомнения? Да все оттого, что в разуме моем темнота и света в нем не больше, чем от огонька копеечной свечки.
– А ты, как послушаю, краснобай.
Сплюнув сквозь зубы, рыжий солдат заключил:
– Коли тебе нескучно от моего краснобайства, то слушай. Потому и ты – солдат под стать мне, разнимся только краской волос, коей матери наградили.
– Верно. Солдат. И шинельки у нас одинаковые. Только я с иным понятием. Я ни за царя, ни за помещиков Богу не молился. К Колчаку в армию встал, когда прознал, что красные вместе с господами и нам по загривкам втыкают. Ты про Ленина поминал?
– Поминал.
– Его своими глазами я видел и слышал. Он о земле много говорил.
– Запомнил?
– Врать не стану. Стоял от него далеконько, когда он с балкона царской полюбовницы речь к нам держал.
– А говоришь, слыхал. Ты, стало быть, со слов других вникал в его слова. Потому, может, не то тебе в уши вкладывали, перевирая его слова на свой лад. Слышал Ленина с чужого голоса, а этому полной веры отдавать нельзя.
– Колчак тоже землю обещает.
– Обещает, да только ее хозяева плохо его слушают.
– Я Колчаку верю. С хозяевами можно самому поговорить по душам, пока винтовка в руках.
– Ты никак сибиряк?
– Сибиряк. А что?
– А то, что у вас с землей и раньше легче нашего было.
– А чего знаешь про эту легость?
– От сибиряков в окопах слышал про нее кое-что. Жили-то без крепостного права?
– Но со своими мироедами. На них тоже горбы мозолями натирали. Революция обязана наградить сибирских крестьян. Вот я и стану на родной земле оружием ее от всех партиев защищать.
– Ты ее, браток, сперва от большевичков отвоюй, а уж опосля мечтай на нее ногами наступать. Тебе легче моего. К своей земле вон на каком пароходе плывешь. А мне до своей землишки на Волге-матушке далеконько вышагивать. Вот, к примеру, я шагал по ней, а красные за это пинков в задницу поддали, да так ловко, что я от Перми до Тавды без птичьих крылышек долетел.
– Скажу те, голуба, по своему сибирскому понятию, что заплутал ты в понятиях о земле.
– Коли я плутаю, так ты, сделай милость, по-братски выведи меня на правильную тропу своего понятия. Кто мы? Мужики. Это война нас в шинелки нарядила. А снимем их – и станем мужиками. А уж ежели у тебя в мозгах свечка за пятак горит, то тебе просто совестно не рассказать о своем понятии о земле.
– Да, по правде сказать, и сам не хуже тебя плутаю.
– А тогда помалкивай. В чужой разговор не встревай. Видал людей на Тавде?
– Не слепой.
– Видал, как страх их принаряжал в трусов? Про все забывали, лишь бы убежать от красных, да подальше.
Видал, как с нашим братом все господа по-ласковому норовили разговаривать, за ручку здоровкались и прощались? Потому мы им надобились, у нас в ручках винтовочки, что при любом случае можем их под свою защиту принять. А теперь что видишь?
Сибиряк более зло послал слюну через зубы, но промолчал на заданные вопросы.
