Легенда о Коловрате - страница 4

Ратмир отбросил в сторону утыканный стрелами щит и взял меч покрепче двумя руками. Вокруг продолжали биться дружинники, всего их, считая Евпатия и самого Ратмира, осталось не больше десятка. Пересвет, тяжело дыша, метнул копье в наступавший строй. Один из степняков отлетел назад чуть не на две сажени, но его место сразу же заняли, и щиты опять сомкнулись. С тыла на рязанцев наступал еще один отряд, окружая их полукругом. Пересвет покачал головой и снова взялся за зазубренный топор.

– Со всех сторон обложили, собаки татарские! Силушкой их бери! Вперед!

И дружина пошла в последнюю атаку.

Евпатий и Ратмир, вдвоем, стоя на камнях, отбивались от наседавших монголов, когда за спинами сражавшихся появился богато одетый молодой всадник с изумрудной серьгой в ухе. Он отдал несколько кратких приказов. Степняки ринулись в атаку, разбивая строй ратников и окружая их по одному. Целый десяток воинов облепил Пересвета, пытаясь свалить ревущего великана с ног. Один за другим падали дружинники, но Евпатий продолжал отчаянно махать двумя клинками, прикрывая спину старшего товарища. Уже сквозь кровавую пелену он увидел неспешно подъезжавшего к месту сечи старика в разноцветном шелковом халате. Старца сопровождал отряд отборных телохранителей на косматых коренастых лошадях.

Молодой командир с изумрудной серьгой и бесстрастным хищным лицом, минуя убитых и раненых, которых торопливо добивали монголы, подъехал вплотную к паре выживших бойцов и с интересом всмотрелся Евпатию в лицо. Казалось, он был всего на пару лет старше молодого дружинника. Парень поднял клинки, шатаясь от усталости, и оскалился в ответ. Откуда-то сбоку послышался голос старика:

– Ты хорошо провел свой первый бой, молодой багатур. Теперь покажи-ка себя. Зааркань этого урусского волчонка.

Всадник коротко кивнул и принялся раскручивать кожаный аркан. Петля стремительно мелькнула в воздухе и туго затянулась на шее. В глазах у Евпатия потемнело, и он рухнул с камня навзничь, прямо в мягкий снег. Он все проваливался и проваливался в снег, глубже и глубже, пока вокруг не стало окончательно темно и тихо.

Желтоватый, почти незаметный, лучик солнца мазнул из беспросветного мрака по ресницам, опаляя глаза раскаленным железом. Евпатий сцепил зубы и напрягся всем телом, силясь сдержать стон, – поганые не увидят его слабость. Он слышал, что бой еще идет, он где-то совсем близко. Там гибнут товарищи… А Ратмир, что с ним? Жив ли?

Настя… Сердце сжалось от ужаса. Хоть бы она успела уйти, потому что если ордынцы ее схватят… О таком даже думать было страшно. Сердце зашлось пойманной птицей. Нельзя этого допустить. Никак нельзя. Ни за что!

«Чего же ты валяешься, как куль с мукой? Вставай, ну! Вставай!» – кричал юный дружинник внутри, напрягая все силы, чтобы прийти в себя. Но тело подводило. Казалось, что-то связало его и держит, не пускает ринуться на помощь товарищам. Даже шевельнуться не получалось. Даже пальцы согнуть. Тело предало своего хозяина, отказалось ему повиноваться. Боли почти не ощущалось, но страшно было не это – вместе с болью ушли и все другие чувства. Будто молодой воин стал бесплотным духом. Слабым, бесполезным и неспособным более ни на что… Как же так?!

Отчаяние обожгло глаза слезами, и Евпатий крепче сжал веки. Негоже слезы врагам показывать. Чай он не мальчик уже – дружинник. Не напрасно же отец его Ратмиру в науку отдал, в рязанскую дружину – лучшую на Русской земле. А в ней не место соплякам да плаксам. «Богатырь слабости не выказывает», – говаривал отец, когда маленький Евпатий начинал хныкать, получив палкой на тренировке или разбив коленку во время игры с соседскими ребятишками. Перед внутренним взором встали спокойные глаза Льва Родионовича. Уж он-то никогда не отступил бы, никогда бы не позволил вшивому степняку себя одолеть. А даже и случись такое, ни за что не отчаялся бы и не сдался на потеху врагам.