– Луи, – беззвучно простонала королева. Кровь вдруг совершенно отхлынула от её лица, глаза закатились, и она стала сползать со скамьи на пол кареты. Лекарь кинулся к ней, отдавив брату Жоффруа ноги, но тот успел заметить торжество, осветившее черты графа Бретонского.
– Как будет угодно вашему… – сказал он – и умолк.
А потом закричал так, что у доминиканца кровь застыла в жилах.
Позже брат Жоффруа множество раз описывал эту картину отцу Винсенту, своему исповеднику, и всякий раз другими словами, но никак не мог толком объяснить, что именно произошло той ноябрьской ночью на дороге из Реймса в Лан. Только что Пьер Моклерк злорадно улыбался, чувствуя себя победителем, – и вдруг согнулся, словно скрученный жесточайшим приступом желудочной колики, и завопил так, что резануло в ушах. За суматохой, которую подняли в карете вокруг потерявшей сознание королевы, Жоффруа едва мог разглядеть, что творится снаружи, но ему казалось, что Моклерк прижимает ладони к лицу с такой силой, будто глаза его выскакивают из орбит и он тщится удержать их на месте. Это было жуткое зрелище, но ещё страшней был вид короля Людовика, стоящего перед Моклерком. Он не шелохнулся, голова его была всё так же высоко поднята, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его были широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто что-то прошептал. Жоффруа глянул вверх, но не увидел ничего, кроме голых ветвей, качавшихся на ветру.
Всё это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался ещё один, и ещё, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращённого к нему голоса, он всё так же стоял, задрав голову, заворожённый тем, что видели лишь его собственные глаза.
Надо было что-то делать. Подобрав полы рясы, брат Жоффруа выпрыгнул из кареты, погрузившись по щиколотки в грязь, подскочил к королю и бесцеремонно схватил его за плечи:
– Сир! Сир! – крикнул он и встряхнул мальчика несколько раз, заставив наконец выйти из странного оцепенения и бездумно уставиться на монаха.
– Вы видели? Брат Жоффруа? Вы это видели? – прошептал он, и доминиканец заметил, что по его щекам текут слёзы. Они струились нескончаемым ручьём, уже залили всё его лицо, шею и капали с ворота сорочки, но он явно не замечал их и даже не подозревал, что плачет. А кругом продолжали кричать мужчины, прижимавшие руки к лицам, и под ними бесновались кони, и всё это, по отдельности и разом, было так жутко, что брат Жоффруа немедленно дал обет: если Господь вызволит его из этой передряги, больше никогда в жизни не пить игристого эля.
– Идёмте, ваше величество, – сказал он и почти силой заставил мальчика вернуться в карету. Усадив его на то место, где сидел прежде сам, Жоффруа захлопнул дверцу, высунулся из неё по пояс и крикнул кучеру:
– Гони что есть мочи!
В воздух взвился хлыст.
Через пять минут страшный отрезок дороги остался позади. Карета ходко помчалась вперёд. За ней грохотали лошадиные копыта – и, к огромному облегчению брата Жоффруа, оказалось, что это Тибо, нагнавший карету после того, как убедился, что погони не будет.
Лишь тогда карета остановилась, и там, в чистом поле посреди дороги из Реймса на Лан, королева Франции родила брата короля Франции, здорового и крепкого мальчика, которого брат Жоффруа, обливаясь слезами, немедленно благословил.
