– Как скоро он довезёт эту весть до Парижа?
– Смотря на каких лошадях. Дороги сейчас ни к дьяволу не годятся. Так что я бы дал ему шесть дней, при доле везения.
– И столько же, чтобы вернуться с приказом о штурме Монлери, – задумчиво проговорила Бланка. – Значит, у нас есть ещё десять – двенадцать дней. Возьмём десять, чтоб не раскаяться после.
– Это при условии, что пэры не примут вашу капитуляцию.
– Они её не примут, Тибо. Они знают, что я не собираюсь сдаваться.
Тибо в смущении отвёл взгляд, и Бланка поняла, что на какой-то миг он и сам в это поверил. Это отозвалось в ней странным, смешанным чувством. С одной стороны – он сомневался в ней, он поверил, что она проявит слабость. С другой же – не много чести в том, чтобы обмануть такого простака, как граф Шампанский, но ныне она была рада и такой маленькой победе.
– Десять дней, – задумчиво проговорил Тибо. – Я мог бы за это время собрать восемьдесят… может быть, сто… хотя если вместе с Руалье… сто тридцать солдат. Этого будет достаточно, чтобы выдержать штурм.
– Мы не будем собирать армию, мой друг. Я сказала вам, что сын мой не войдёт в Париж с мечом. Равно как и не станет королём в изгнании, отбивающим нападение предавших его вассалов.
– Тогда… – Тибо Шампанский заморгал. – Но что же тогда мы будем делать в эти десять дней, мадам?
Бланка Кастильская улыбнулась, глядя на него почти так, как глядела на собственных сыновей, – с нежностью и снисходительностью, коих заслуживает дитя, даже обременённое властью. И погладила по шее гончую, заворчавшую под её мягкой белой рукой.
– Мы будем писать стихи, дорогой друг. И начнём прямо сейчас. Кликните Жанну, пусть пошлёт кого-нибудь, чтоб принесли бумагу и чернил.
– Вам нравится, мессир Шонсю?
Жерар де Шонсю, прево города Монлери, вздрогнул всем своим тучным телом и утёр толстую шею заметно трясущейся рукой – в десятый, должно быть, раз за последние четверть часа. От мессира де Шонсю разило потом, чесноком и конюшней, и Бланка, всегда отличавшаяся болезненно чутким обонянием, возрадовалась, что усадила его в пяти локтях от себя. Иначе ей было бы весьма трудно изъявлять благодарность, которую она, бедная вдова, не признанная пэрами королева при мальчике-короле, должна была испытывать к тому, кто не отвернулся от неё в сей суровый для дома Капетов час. В те дни, когда Бланке не приходилось выслушивать донесения шпионов и принимать посланников своих врагов, она порой позволяла себе слабость и жаловалась дю Плесси, что Господу угодно было покарать её, избрав местом изгнания этот маленький грязный замок с его немытыми, неотёсанными и дурно пахнущими сеньорами. Однако сейчас она была здесь по их милости, а стало быть – в их власти, потому с любезной, терпеливой полуулыбкой дождалась, пока мессир де Шонсю отрёт пот с шеи и промямлит, как всегда, заливаясь краской от пристального взгляда королевы-матери:
– Не могу знать, ваше величество, в рифмоплётстве я не силён.
Тибо фыркнул, впрочем беззлобно – он любил старого Шонсю за простоту нрава, а к тому же знал, что тот и впрямь мало что понимает в изящной словесности. Бланка видела, с каким нетерпением Тибо поглядывает на неё, ожидая, что она скажет. Она с улыбкой взглянула на мадам де Шонсю, комкавшую платочек в кресле позади мужа.
– А вы, мадам? Быть может, вы интересуетесь стихосложением более вашего супруга? – добродушно сказала Бланка, ласковым тоном давая понять, что вовсе не сочтёт положительный ответ вульгарностью и неприличием – как, бесспорно, сочла бы, будь они при её дворе в Париже. Впрочем, при дворе Бланки Кастильской в Париже никогда не оказалась бы бедная мадам де Шонсю, коренастая розовощёкая крепышка под стать своему мужу, более походившая на сестру его, чем на супругу. И робела она точно так же – неудержимо и по-крестьянски открыто, чем, пожалуй, была Бланке даже мила. Они были хорошие люди, эти Шонсю, и она непременно пожалует им баронство, когда всё останется позади.
