– Золотари, – простонала мадам де Шонсю и воздела руки – бедняжка, видать, никак не могла оправиться.
– Мадам, – Тибо с достоинством выпрямился. – Я трубадур, мадам, имя моё, как трубадура, известно по всей Шампани…
– И не только, именно поэтому я поручила это тонкое, даже щекотливое дело именно вам. – Бланка вздохнула снова. – Вы должны написать стихи для народа, Тибо, такие стихи, чтобы даже наш дорогой хозяин мессир де Шонсю сказал бы нам всем, до чего это славно.
– Я ничего не смыслю в поэтике, моя королева, – неуклюже вставил Шонсю, и Бланка улыбнулась ему с материнской нежностью и всепрощением:
– Знаю, знаю, мой друг. Об этом и речь. Ну, что ещё у вас есть?
Тибо, хмурясь, принялся перебирать пергаментные листы, которые ещё минуту назад с триумфальным видом вскидывал перед собой, декламируя плоды бессонной ночи. Потом его лицо просветлело, он приподнял подбородок, прочистил горло. Бланка сложила руки на животе, Плесси кашлянула, супруги Шонсю тревожно заёрзали.
Тибо вскинул ладонь на манер римского оратора перед речью и начал:
– Когда паскудный пёс Моклерк, приспешник сатаны…
– Матушка? Что здесь происходит?
Тибо вскочил первым, с лёгкостью и непринуждённостью, исключающими всякие подозрения в подобострастии. Следом за ним, гораздо более торопливо и неуклюже, поднялся мессир де Шонсю, а потом, одновременно с Жанной дю Плесси, и его толстощекая супружница. Бланка встала последней, нарочно выдержав паузу достаточно долгую, чтобы на несколько мгновений остаться единственной сидящей в покоях, порог которых только что переступил король Франции Людовик Девятый. Однако даже став королём, он всё равно оставался ей сыном, и нелишне было напомнить об этом её гостеприимным хозяевам, которые, она знала, давно уже шушукались и роптали за её спиной.
Луи шагнул к ней, и Бланка поднялась, выпрямившись в полный рост ровно в тот миг, когда он достиг центра покоев. Он окинул собравшихся наполовину отстранённым, наполовину смущённым взглядом – выражение, которое Бланка со дня коронации видела на его лице чаще всех прочих выражений.
– Доброе утро, сын мой, – улыбнулась она, протягивая ему руку и одновременно склоняя голову в приветственном поклоне. Луи принял кивок (за шесть месяцев в Монлери Бланка всё же смогла обучить его основам нового этикета, которому теперь они должны были следовать при посторонних), после чего уже с чисто сыновней покорностью приложил запястье матери к губам. Бланка смотрела на его белокурую голову, склонившуюся над её рукой, и думала о том, как он вытянулся за эти полгода. И как оброс – ему не мешает подровнять волосы до того, как они двинутся в Париж. Она отметила это мысленно как дело, не терпящее отлагательств.
Луи выпрямился и снова посмотрел по сторонам, задержав взгляд на Тибо, державшем в опущенной руке листки исчёрканного пергамента. Светлые брови короля Франции слегка нахмурились, сходясь к по-детски гладкой переносице.
– Доброе утро, господа. Чем вы тут занимаетесь? Мне показалось, я слышал…
– Его милость граф Шампанский изволили почитать нам стишки, – простодушно отозвалась мадам де Шонсю. Она была почти ровесницей Бланки и годилась королю в матери, и, быть может, поэтому, а также из-за своей провинциальной неотёсанности, позволяла себе перебивать его и бывала порой почти дерзка. Но Бланка знала, что это не от злобы и хитрости, а от простодушия. В тех условиях, в которых находилась ныне судьба короны и регентства, простодушие, даже доходящее до вульгарности, было воистину меньшим злом.
