И тогда Бланка увидела, что лицо его бледно, губы плотно сжаты, а в глазах, всегда таких спокойных и ясных, плещется пламя.
Он собирался сказать что-то, увидев её, но передумал и смерил глазами её всю, с головы до подола. Волосы Бланка убрала под сетку из синего шелка, не повязав покрывалом – она была у себя дома и принимала своего любимого сына, потому могла позволить себе такую вольность. Но Луи, видать, отвык от неё такой, так же, как и от её шелковых платьев. На миг ей показалось, что он смотрит с недоверием, будто вопрошая: это ли моя мать?
– Сын мой… – начала Бланка, протягивая ему руку, и тут Луи перебил её, сказав:
– Вы сняли траур.
Он будто не верил глазам своим и хотел услышать подтверждение от неё. Но не это её поразило, а то, что он будто бы её обвинял.
Она опустила руку, так и не коснувшуюся его руки.
– Сняла. Есть время для скорби, Луи, и время для радости. Ныне время триумфа, время праздновать победу над врагом, многие годы нарушавшим наш покой, ваш и мой, и…
– Радость? Триумф? – он повысил голос, отступая от матери на шаг и окидывая её взглядом вновь, на этот раз почти в ужасе. – Вы радостью и триумфом зовёте то, что сделали нынче в Ситэ на совете пэров?!
Бланка застыла. Конечно… Весть о случившемся мгновенно вышла за стены Ситэ и облетела Париж, достигнув Лувра. Бланка, правда, не думала, что случится это так скоро, но всё же, не этого ли она и хотела? Правда, она не думала, как воспримет это Луи, её чистый, целомудренный мальчик; да по правде, вовсе не думала, иное занимало её мысли… Как не думала и о том, что будет, если узнает он не от неё.
– Кто вам сказал? – спросила Бланка. – Мне жаль, что вы прознали об этом не от меня, но…
– Так это правда? – прошептал Луи, и его миловидное юное лицо исказилось таким горем, что Бланка оторопела. – Правда, что вы пришли к пэрам в одной… только в… и-и разделись… к-как… к-как…
Она никогда раньше не слышала, чтоб он заикался, даже в очень большом волнении, – и испугалась. Даже два года назад, когда он, растерянный и едва понимавший, что происходит, короновался в Реймсе, даже в Монлери, когда его несла на руках безумствующая толпа, – даже тогда Бланка не видела его в таком состоянии. Забыв про то, что он король, а она королева, Бланка бросилась к сыну и схватила его руки в свои. Пальцы его были холодны как лёд – даром что он пришёл к ней после физических упражнений и теперь стоял у жарко полыхающего камина.
– Луи, послушайте меня, – быстро заговорила Бланка, настойчиво заглядывая в его опустошённое лицо. – Я не сделала ничего, за что должна была бы стыдиться вас или Бога. Аббатиса Кеньелской обители кармелиток сделала в минувшем году то же самое, когда лживые языки обвинили её во грехе. И святая великомученица Юстиния…
– Но вы королева! – в отчаянии воскликнул Луи. – Вы моя мать и королева Франции! И вы пришли пред очи пэров раздетой, раздетой, матушка! Кеньелская аббатиса и святая Юстиния были лица духовные, земной позор ничто был для их чистой души. Но вы не аббатиса и не великомученица, матушка, вы королева, и если к чистой душе вашей не пристанет позор, то что будет с бренной короной, которую вы носите?
Бланка отступила, в изумлении глядя на него. То, что он говорил ей сейчас с таким горем и таким невыносимым упрёком, ни на миг не приходило ей в голову. Он не был прав совершенно – ведь коль скоро Бланку Кастильскую обвинили так, как любую другую женщину, то и оправдаться она могла и должна была так, словно была обычной женщиной, и лишь так отвела бы от себя всяческое подозрение. Но Людовик воспринял это иначе. И она не знала, чем теперь ему ответить.
