– Если бы я не сделала это, Луи, то завтра бы епископ Бове прислал ко мне лекаря, чтоб убедиться, что я не в тяжести. Вы бы это предпочли?
– Возможно. Не знаю. О нет, я не предпочёл бы это, матушка, нет, ничто на свете не стоит такого позора для вас, но… тогда, поступи он так, вы стали бы мученицей, понимаете вы это? Стали бы невинною жертвой наветчиков, а жертва перед Богом чиста, чище всех, матушка, чище даже, чем невиновный.
Он говорил горячо и истово, и так искренне, как говорил всегда, и не только с нею одной. И эта его искренность, эта твёрдая убежденность в том, что она поступила дурно, заставила Бланку Кастильскую залиться краской. Она вдруг увидела себя – не гордую королеву, избегнувшую унизительного суда, не победительницу, но глупую старую женщину, вставшую перед дюжиной мужчин в одной нижней сорочке затем лишь, чтоб перестали шушукаться у неё за спиной. А потом увидела – снова себя, вдову без вдовьего платья, вдову в шелках и с сеткой на надушенных волосах, залившуюся румянцем до самой шеи, стоящую пред своим сыном, устами которого ей, быть может, вещал Господь. Она вспомнила, как стояла в галерее, любуясь им и гордясь – честолюбиво гордясь, мечтая, какой вырастет из него король, как поведёт он войска, направленные её крепкой и твёрдой рукой, которую теперь уже ничто не могло отвратить. Гордыня, гордыня и тщеславие говорили в ней в тот миг, и ранее, и всегда. Она пошла на позор, не возжелав суда – но суд состоялся всё равно. Не мятежные пэры, но её собственный любимый сын стал судить её, и перед ним она была преступница, и не могла оправдаться.
Она не знала, что отразилось на её лице и отразилось ли. Стояла просто, словно врастя в пол шелковыми синими складками своего платья, горя и не смея поднять глаза. И вдруг Луи шагнул к ней и обнял её, прижавшись своей щекою к её щеке. Он сильно вырос за последнее время и был уже одного росту с ней – ещё немного, и она сама сможет склонить усталую голову на его широкое, пахнущее потом и кожей плечо.
Она не шелохнулась, не сказала ничего, и он не сказал. Они постояли так с минуту, в тишине и полумраке. Потом Луи отступил, немного неловко, будто устыдившись собственного порыва. Бланка задержала его руку в своей.
– Ты прощаешь меня? – чуть слышно спросила она, пытливо вглядываясь в его глаза – посветлевшие, слава Господу нашему Иисусу Христу. Луи покачал головой; голос его звучал хрипло, когда он сказал:
– Я не в праве прощать вам, матушка, как не вправе вас и судить. Вы сделали больно мне, и я не могу одобрять ваш поступок, но Господь знает, что дурного не было в сердце вашем, и быть не могло. На Господа и станем уповать. Я помолюсь сегодня за вас, хотя, впрочем, я всегда молюсь за вас, – неловко закончил он и отвернулся опять к камину, встав почти точно так, как стоял, когда она только вошла.
Бланка легко положила ладонь ему на плечо. Странно, прежде она не замечала, каким оно стало широким и сильным, это плечо. Он так быстро растёт, а ведь ему всего только четырнадцать лет.
– Луи, – тихо сказала она, – кто вам рассказал?
Он молчал долго, глядя в огонь. Потом ответил глухо и отрешённо:
– Никто.
– Сын мой, вы никогда и ничего не скрывали от вашей матери.
– Я не скрываю! Никто! – с досадой воскликнул он и отвернулся, словно пряча от Бланки лицо.
Лёгкий холодок пробежал у Бланки по спине, хоть она и сама не знала, отчего ей в тот миг сделалось жутко.
