– Грешен, наверное, вот Аллах и напомнил о себе, – издевался он. – Поди, после шариатских дел омовения не свершил, коленей в молитве не преклонил…
– Я забыл, когда последний раз с женой спал, – захныкал Хороз, а сам зло подумал: «Заткнулся бы, язычник проклятый! Сам-то кто? Не поймешь, неверный или правоверный… У христиан крестился, у мусульман обрезался…» Но сказал другое: – По борделям и чужим женам не таскаюсь!
– Ты полегче! Не петушись! Недаром тебя Хорозом прозвали. Шуток, что ли, не понимаешь?
– Будь ты истинный мусульманин, не шутил бы так зло с пожилым человеком, – не удержавшись, все же намекнул Хороз на истинное происхождение Новокшонова. – Мне под шестьдесят, я старше тебя, а ты со мной, как с мальчишкой.
– Стар, так сиди дома! – огрызнулся Новокшонов, которому в самом деле было не до шуток, потому и срывал свое зло на Хорозе.
И чем ближе подходили к Ашхабаду, тем больше теснило грудь, казалось, какая-то магическая сила увлекала его в западню. Словно матерого волка, который знал, чем грозит ему, ночному татю, запрещенный, преступный промысел, и все же он с безрассудством обреченного бросался на железный капкан.
Под стать ему был и Хороз, побитый и жалкий, с опаской тащившийся за резидентом. Так трусливый шакал неотступно следует за серым, подбирая объедки от его воровской трапезы.
Под утро они передохнули у старых развалин, привели себя в порядок и вместе с караваном из Геок-Тепе вошли в город, затерялись в воскресной сутолоке.
Из-за скалы в синеву июньского неба стремительно взмыл орел и закружил над узкой горной долиной. Шаммы-ага, проводив его долгим взглядом, отыскал глазами приземистую арчу и, увидев среди неброской зелени темную башенку орлиного гнезда, радостно подумал: снова прилетели! Он поднес к глазам бинокль – в гнезде орлица с двумя птенцами. Удивительная птица! Как верна она своему гнезду, потомству!
Вот уже несколько лет, как бывший оперуполномоченный НКВД Туркменской ССР Шаммы Белет, рано овдовевший и бездетный, выйдя на пенсию, пошел в лесники. Он поселился в охотничьей мазанке, что на участке южной границы, и каждую весну любовался знакомой парой орлов, неизменно возвращавшейся в родные края…
После трех дней задушевных, откровенных бесед с Шаммы-ага было над чем задуматься Черкезу. Говорили даже, просыпаясь среди ночи. Речь шла об одном – о судьбе Черкеза и Джемал, их будущем… Черкезу вспомнился давний отцовский разговор, происшедший как-то после отъезда басмаческого юзбаши Курре, заночевавшего в Сувлы. Отец поутру ходил с лопатой под окнами мазанки, укоризненно покачивая головой, закапывал в песок нечистоты, оставленные незваным гостем.
– Заметь, сынок, – усмехнулся он в черные красивые усы, – иным прозвища пристают неспроста. А человек, прозванный Курре-ишачком, как видишь, вырос в изрядного осла. Только такой может нагадить в двух шагах от того места, где принимал хлеб-соль. И сын весь в отца: каково семя, таков и плод. Пожалуй, недаром весь их род называют гурт – волчьим. Есть в отце и сыне что-то и от помеси волка с шакалом. Может, не прав я и весь род тут не виноват. Обозлившись на блоху, не стоит все одеяло палить.
– А из какого рода Шырдыкули? – Мальчик ожидал услышать нечто необыкновенное.
– Никакого, сынок. Такие люди безродны. Нет для них ничего святого…
И Черкез, очнувшись, словно вернулся издалека и спросил:
– Как называют наш род, Шаммы-ага?
